Остерман был тот самый человек, что когда-то извлек Лопухиных, а заодно и Трисмегиста, невольно, - из охотской ссылки. За Лопухиных просил Остермана некто Рене Левенвольд, давний амант прекрасной княгини. Зряговорят, что нет при дворе привязанностей долгих и прочныхМогущественный граф сделал другу одолжениевернул из ссылки и князей, и, за компаниюслугу их, Ивашку Трисмегиста.
Иван от усердия даже подмел в часовне, и на полу проступили каменные плиты, некоторыес неразборчивыми греческими надписями, как будто надгробные. Нужно выспросить у Виконта, кто здесь лежит. Сам Трисмегист по-гречески читать, конечно, не умел. Вдруг окажетсячто под плитоймученик режима очередной, вроде регентши Софьи. Тогда и могилку можно будет как-нибудь применить в его предприятии
Икона смотрела на Трисмегиста с аналояпрекрасными газельими очами, выписанными по греческому канону. Черна и прекраснаГоворят, сама Авдотья давно уже не так хорошасостарилась, согнулась почти вдвое, старушка совсем. Трисмегист все собирался навестить прежнюю хозяйку, и все не решалсястрашно было. Страшно, что она его не узнает, и страшно, что сам он не узнает свою царицупостаревшую и поблекшую, и окажется она ничуть не похожей на прельстительную черную богиню.
В последний раз Ивантогда еще Борькавидел хозяйку на площади, во время казни поручика Глебова. Сам Глебов пребывал, как и положено ему, на колу, Борьку со товарищилупили батогами, а хозяйкасмотрела на них. Солдат держал ее голову, не давал отвернуться, а у нее уж и глаза закатывались. Вот тогда она былав точности такая, как на иконе, и даже лицо было чернымот пыли вперемешку со слезами, и от горя. Борька все глядел на нее и глядел, сквозь кровавый туман бесконечных своих батогов, а онавсе глядела и глядела, но на другого
В остроге не потому он забыл свое имя, что хотел оставить позади прошлую жизнь. Прошлое дорого ему было, он желал помнитьи царицу свою, и беднягу Глебова, и невезучих товарищей. Забылне от страха, растерянности и горяхотя многие именно из-за перемены участи, утраты земли из-под ног, полной смены декорацийтеряли себя, в испуге и ошеломлении, откликалисьбог знает на что. Трисмегист был не из таких, он, как только спина поджилаи сам зажил дальше. Просто как-то враз приклеилось к нему это новое погонялоТрисмегист, еще в первом пересыльном остроге. Один чахоточный шулер в шутку назвал его таки все, как прилипло. Трисмегистпотому что ловко наладил «дороги», острожную почту. Когда-то он письма сердечныепередавал, от Глебова к царице, а потом, точно так же, в остроге, по воздуху, «из решки в решку», то бишь из окна в окноперебрасывал на ниточках тюремные «малявы». Писемщик-Трисмегист. Шулер-крестный помер скоро, а прозвищеосталось.
А Ивантак все они там были Иваны
Трисмегист полюбовался на убранство часовнив последний раз, задул свечи, и с последней оставшейся свечойпошел наверх. Вот кто ты был, казненный бунтовщик Дрыкин? Софьин сподвижник, или царевича Алексея, или битого батогами Шафирова? Или сам по себе такой дурак? Вот бог весть
Иван затопил в задних комнатах печкучтобы дым не виден был над парадным входом, придвинул матрас поближе к огню, устроился поудобнее и размечтался. Завтра проводит он в гости к «тетушке» прекрасную княгиню Наталью, а та уж раззвонит среди подружек и кавалеровпро черную икону, исполняющую любые желания. Пойдет к богородице народ, Иван станет собирать толику малуюна храм, да и сам внакладе не останетсяПонять бы еще, зачем понадобился сей спектакльграфу Остерману, но господин сей столь заумен и сложен, и не Ивашкиному уму его постичьТрисмегист надвинул капюшон на глаза и задремал, и снилось ему, что он пастырь, пасущий тучные безмозглые стада
Глава 5 Дядя и племянник
Когда Яков Ван Геделе заходил во двор дядиного дома, где-то вдали отчетливо и резко пропел петух, и Яков решил, что это, несомненно, добрый знак. И над крылечком бидловского дома играл в солнечном свете медный веселый петушок Яков улыбнулся ему, поправил на плече мешок с нехитрым своим скарбом и смело шагнул на ступени.
- Отец в госпитале, на службе, - поведал холеный Петер Бидлоу, дядин сыночек, за прошедшие годы полностью превратившийся в русского Петрушу. Яков помнил Петера еще совсем зеленой соплей, а теперь видел перед собой вполне оформившегося молодого кавалера, правда, заспанного, в халате и с похмелья. В меру упитанный кудрявый Петер был веретенообразен и прекрасен собою, длинные волосы юного петиметра удерживала ночная парикмахерская сетка, и утреннее солнце насквозь просвечивало сквозь его тонкие оттопыренные уши.
- Позволь хоть вещи бросить, - кивнул Яков на свою поклажу, и Петер тут же помог снять ее с плеча, и заключил кузена в запоздалые объятья:
- Оставляй, конечно. Как папи доложишьсявозвращайся, отметим
- А у тебя разве нет службы?удивился Яков. Дядюшка с гордостью писал ему, и не раз, что сынишка Петер работает в госпитале наравне с маститыми докторами.
- Я болен, - томно отмахнулся кузен, - Но нет, не для тебя! С тобою я выйду. Покажу тебе, какова стала Москва
- Ладно, Сен-Пьер, держатель ключей от рая Я вернусь к тебе, как только нанесу визит своему благодетелю.
Яков легко сбежал с высоких ступенек, обернулся на прощаниепетушок над крыльцом все так же играл на солнце. Дом у дядюшки был такойлучше и желать нельзя. Коттедж в голландском стиле, темного дерева, в окружении сложносочиненного собственного сада. Неплохой трамплинчтобы прыгнуть с него еще выше Петер-Петруша толково и доходчиво рассказал ему, как добраться до госпиталячерез сад, мимо пруда, и потом через рынок.
Яков стремительно шагал по утоптанному снегуевропейская его одежда слишком уж легка была для русской зимыи с любопытством оглядывал улицы, изменившиеся чрезвычайно. По-прежнемунищие сидели вдоль стен, и сновал по своим делам разношерстный народ, и кареты проносились, бездумно цепляя прохожих оглоблями, не чуя габаритов своих на узких улочках Но прибавилось и кое-что, чего прежде не было в Москвелюди в темной одежде, с неприметными, словно пеплом присыпанными испитыми лицамиони бродили среди прохожих, и внимательно вслушивались, и вглядывались, и принюхивались. Яков не знал, кто эти новые герои, но решил, что потом непременно выспросит о них у Петруши.
Румяный старичок-санитар проводил Якова в кабинет профессора КлаусаНиколая Ламбертовича Бидлоу. Профессор был на месте, и даже один в кабинете, Якову не пришлось мучительно ожидать аудиенции. Со шляпой в руке влетел он в профессорский кабинет, словно подхваченный воздушным потокоми дядя вышел к нему из-за стола, и заключил в объятия порывистого замерзшего родственника:
- Сколько лет, Яси Как же долго водила тебя твоя блуждающая планета
Дядюшка и постарел, и растолстел, но не утратил гордой осанки и сходства с хищной птицей. Яков Ван Геделе был сыном его сестры, покойной Христины, Ван Геделе по мужу. Яков отбыл на учебу в Лейден сразу после смерти матери, а отец его умер годом раньшеименно на скромное отцовское наследство Яков и вкушал плоды просвещения.
- Петра видел дома, - поделился Яков, - Такой он стал кавалер
- Стал кавалер, а должен былстать хирургом. Петр недурной анатом, но губит молодость в развеселых компаниях, - посетовал горько профессор.
- Все были молоды, - примирительно отвечал ему племянник, - Мне, правда, удавалось в последние годы совмещать практику хирурга и галантные радости, но это скорее исключение из правил. И закончилось все весьма печально
- Соболезную тебекак понял я из последних писем, ты потерял не только покровителя, но и друга.
- Увы, - вздохнул Яков, и подумал: «И возможноутратил доброе имя»
- Что же ты намерен делать? Не стану скрывать, мне необходим помощник в моем госпиталеи хирург, и анатом, и учитель, но я знаю тебя, Яси. Навыки твои, приобретенные с покойным де Лиономвряд ли сгодятся для московского госпиталя. Не те навыки у тебя, да и не те цели
- Я хорошая повитуха, - светло улыбнулся Яков, прищурив светлые глаза, - Я даже привез с собою акушерские щипцы.