Шрифт
Фон
- Не брошу, Анхен, - в воркующей нежности послышалась горечь, - Твой Гасси здесь, рядом, никуда не уходит.
«Они не близнецы, конечно, но так похожиособенно ночью» - подумал про себя Ван Геделе, о братьях Левенвольде, но дальше продолжать не сталнекогда стало. Этот экзамен был у него самым сложным, на карте стояла не карьеракарьеру он давно проигралуже целая жизнь, и не только его. Молодой акушер засучил рукава, оценил в очередной раз раскрытие, и еще раз выдохнул прерывистокак перед прыжком в пропасть.
- Не гони, Десэ, постой пока, - приказал Левенвольд. Доктор Ван Геделе нес на руках ребенка, и гофмаршал позволил ему устроиться в карете первым. Младенец в пеленках и одеяле скрипуче пищал.
Левенвольд забрался в возок, вытащил из кармана табакерку, откинул крышкустоль знакомый белый табак!и серебряной ложечкой зачерпнул понюшку, и дважды вдохнул. Он почему-то не стал чихать, откинулся на подушки, прикрыв глаза, и севшим голосом велел Десэ:
- Помчали!возок покатился, и ребенок в руках у доктора удивленно замолчал.
- Для одной он был Вилли, для другойГасси, для третьегоникто и ничто, Рьен, - как во сне проговорил Левенвольд и тут же открыл глаза, подозрительно заблестевшие, - Откинь пеленку, покажи мне еена кого похожа?
Их новорожденный былдевочка, здоровая, чернявая и басовито-крикливая. Яков сдвинул чуть вбок кружевную белую пеленку, и Левенвольд уставился в темноте на младенца, близоруко прищурясь:
- О да, этот прекрасный римский нос
Доктор перегнулся и сам посмотрелмладенческий нос был самый обычный, кнопкой. Впрочем, и у собственно Левенвольда нос был вовсе не римский, обычный остзейский, с горбинкой и с брезгливо защипнутыми ноздрями. Ван Геделе поднял на него недоуменные глаза, и услышалнасмешливое:
- Ты чтотоже? Тоже думал, что то дело ушаковскоеправда? Да за собственного ребенка я не дал бы и пуговицыОнане моя
Яков накинул пеленку обратномладенец спал, убаюканный дорожными кочками. Десэ на облучке запел вполголоса:
- Le lendemain matin, deux cadavres sont arrives(Наутро приплыли два трупа)
- Столько жизнейза одну маленькую и никчемную, - глубокомысленно промолвил Левенвольд, которому белый табак все-таки, похоже, ударил в голову, - Все те люди, в «Бедности», и охранники, и несчастные старухисолнце встает, а все они мертвы. Жив разве что бестия Фишер, но этот переживети потоп, и снятие пятой печатиА прочие, кого ты видел сегоднявсе, все уже умерли. Черный папа Ушаков отлично знает свое дело. И ты умер, Яси Ван Геделе, и я говорю с твоим призраком, и дядя твой завтра узнаетчто ты утонул, в Москве-реке. В Польшу поедет месье Изоля, и мадам Изоля, и двое их детей, и две нянькиАх да, гонорар для месье Изоля, как я забыл, - Левенвольд извлек из-за пазухи кошелек, похудевший за ночь ровно вдвое, - Вот твоя пятерка, Иаков Изоля. Увы, звучит не так хорошо, как Яси Ван ГеделеА то, что ты у меня купилде Тремуй получит его уже сегодня. Словодворянина.
Возок встал на заднем дворе дома ЛевенвольдаЯков тотчас узнал лепившиеся друг на друге флигеля и пристройки. Напротив стоял уже готовый длинный дормезкарета для долгих путешествий, с печкой и лежачими, как колыбели, сиденьями.
- Перебирайтесь, вас уже ждут, - Левенвольд небрежно кивнул в сторону дормеза, и прибавил, увидев растерянное лицо Якова, - Все твои вещи, и деньги, все уже собрано и ждет тебя. Ничего не пропало, не бойся. Ступай же, Яси
Десэ сошел с облучка и отворил ему дверьЯков спустился на двор, прижимая ребенка к груди. Младенец вдохнул осенней прохлады и вдохновенно заорал. И из дормеза откликнулсятакой же детский писк, но куда слабее. Десэ подошел к дормезу и почтительно распахнулуже следующую дверь:
- Прошу вас, месье Изоля. Ваши новые абшиды, - и пастор мгновенным, шулерским жестом, переложилиз своего рукава Якову в карманконверт с документами, - Le Roi est mort, vive le Roi!
Дитя в одеяле брыкало ногами и, кажется, не на шутку обдулось. А крик стоялЯков поставил ногу на любезно опущенную для него ступеньку, и заглянул в дормездве няньки смотрели на него из недр оловянными глазами, как аллегория тупости и алкоголизма. И на длинном дормезном сиденье, в темной бархатной глубинебыла и его волчица, качала плетеную дорожную люльку.
- Фу, как пахнет! Он у тебя обкакалсяты что, не чуешь?возмущенно воскликнула Лупа, и протянула рукине к Якову, к свертку под его плащом, - Давай, я перепеленаю.
- Вообще-то ондевочка, - поправил Яков, и вступил, склонив голову, в низкую и душную темноту дормеза.
За окномстеной стоял ледяной осенний дождь, с ветром и первой снежной крупкой. Последние темные листья беспомощно налипли на стекла, словно просили спрятать их от грядущих безжалостных холодов. Мордашов и де Тремуй безмятежно резались в карты, в столь полюбившееся при дворе экарте, и печка дышала живым осязаемым теплом, и свечи горели и грелив кругленьких веселых ореолах. Де Тремуй на этот раз позволял себе проигратьведь рыба не станет клевать без прикорма. Но и Анри Мордашов желал бы сегодня проигратьон мечтал об удаче в любви, и только в любви, а удача в любви и в картахявления несовместные.
- Господин виконт, к вам там один просится, - мальчишка-казачок влетел в гостинуюсмесь услужливости и дерзости. Он держался уже как слуга, отставлял ножку и гибко кланялся, но говорилеще как гражданин подземного города, трескучей высокой скороговоркой, - Месье француз
- Не говорят «господин виконт», Миша, - мягко поправил казачка де Тремуй, - Или «ваша милость», или уж «господин де Тремуй». Проводи гостя в кабинет, я сейчас к нему подойду.
- Кто ходит к вам так поздно, в такую пору?удивленно поднял бровь Мордашов, и блики от свечей заколебались на яично-гладкой его лысине.
- Картежники мои,все долги отдают, - отвечал небрежно Тремуй. Он отложил карты, рубашкой вверх, и для верности водрузил на них подсвечник, - Я оставлю вас, Анриклянусь, совсем ненадолго. Вы не успеете без меня соскучиться.
Виконт встал из-за стола, и сошел по лесенке в кабинетпока он шел, лицо его из добродушно-дурацкого сделалось жестким и злым. В кабинете сидел уже пастор Десэ, мокрый и в снегу, с коробкой наподобие шляпной, тожемокрой и заснеженной. Десэ набил вонючую солдатскую трубочку и уже совсем готовился закурить.
- Не кури здесь, провоняешь Мордашову его обои, - сердито предостерег, входя, Тремуй, - Как же ты, лягушатина, не уберег моего врачишку?в голосе Виконта послышалась старческая скрипучая жалоба, - Дал-таки хорьку золотому его сожрать?
- Ты уже больше придворный, Виконт, чем дитя подземелья, - Десэ разжег-таки трубочку и самозабвенно затянулся, - Как только твой месье Каин еще держит тебя в татях? Ты веришь слухамкак настоящий придворный, ведь для таких и распускаются подобные слухи. Сам посудиесли бы доктор Геделе умер, стал бы мой хорек отдавать за него его долги?
Десэ снял с коробки размокшую, подкисшую от дождя крышкуи скромное золотое зарево взошло над картонными бортами. Заиграли в свете шандаловпозументы и драгоценные пуговицы.
- Иди же, примерь, - усмехнулся пастор, - Ты же так желал
Тремуй метнулся навстречу коробке, и дрожащими руками извлекжар-птицу, огненный, солнечно-золотой кафтан, тяжелый и звенящий, как орденский доспех. За шитьем и не видно было тканидрагоценный наряд играл, переливался, перетекал в сухих, казавшихся на фоне егочернымивиконтовых пальцах.
- Так и не выучил я егоубивать, - брюзгливо посетовал пастор, - Тофану сварить мы можем, а вот гарротой поработатьстесняемся
- Спасибо тебе и за это, - Виконт бережно повесил кафтан на спинку кресла и почти что нежно погладил ткань, жесткую, как змеиная чешуя, - О, лев Трисмегиста
- Ваш Трисмегистжадина и шляпа, ни разу я ему не лев, - обиделся Десэ.
- Я и не о нашем, я о Меркурии вообще, о божестве перехода, проводнике и открывателе дверей, юноше с золотым жезлом, и змее в мутных водах, Симби, повелителе течения и фонтанов
- Учен ты слишком, это тебя и погубит, - проворчал пастор, вставая, - Я одно знаюмногие знаниямногие печали. И хозяин мой никакой не Меркурий, он нежный балованный мажор, продажный и вечно сидящий у кого-то на шее. А ты, похоже, поэт, Виконт. Прощай, и доброй охотыкак говорит мой Миньон.
Шрифт
Фон