Десэ выбил трубочку на полпрямо на хозяйский наборный паркетнакинул капюшон и шагнул из кабинета прочь. Тремуй отодвинул оконную портьеруза портьерой обнаружился казачок Мишка, с выражением услужливой готовности на остром рябом личике.
- Давайза ним!подтолкнул казачка Тремуйк двери, - И живо!
Стремительный Мишка беззвучно и мгновенно растаял за дверьюкак и не был. Может, он и не знал верных именований для титулов, но шпионить научен был в совершенстве.
Тремуй еще раз провел пальцами по шершавой расшитой ткани, словно лаская. И тут же совсем воровским, заученным, таким же ласкающим движениемобшарил обшлага и карманы.
- Ну, здравствуй!Виконт вытянул из кармана записку, развернул, поднес к свету, прочел и усмехнулся. Он хорошо знал эти буковкипохожие на птичьи следы, или на вавилонскую клинопись. Как будто пишущему лень было, или жальлишний раз провести пером. «Виконту де Тремуй передает эту вещь доктор Ван Геделе, с бесконечной благодарностью и дружеским приветом».
Глава 28 Матушка Елена
Адон внутри. Адэто ты сама. Стоит только смежить векии тотчас они раскроются, окошечки в ад. Мозаика, сорок сороков изразцовкоторыми изукрашена неизбывно пылающая печка. И в печке этой горишь ты, и все не сгораешь, ибо мука твоя вечная, матушка Елена. Ад, который всегда с тобою, куда бы ни бежала, с кем бы ни былаСтоит толькоопустить веки.
За окном отзвенели последние колокольцы, гости уехали. Аннушка, царица-племянница, как же похожа ты на дядюшку своего. И не хочешь похожей бытьа похожа. Порода. Кровь. Кровьее не обманешь. Ты хочешь быть мягкой и ласковой, и доброй, и милостивойтщетно, сами собой все равно вылезают из нежной кошачьей лапки железные когти. И вот на коготках твоихуже первая алая кровь. Первые слезкина допросах, в казематах знаменитой московской «Бедности». Эта кровь на твоих когтях, и твоя собственная, черная, хищницы, кровьи ты права, Аннушка, потому что и у хищного зверя, и у лихого человекатоже есть своя правда. Убивая, защищаясь, и на охоте перерезая горлоневинны и вы. И не нам, зажимающим пальцами кровоточащие ранысудить вас. Мыпорода жертв, выпорода кровопийц, мясоедов, и каждый из нас в этом мирена своем месте.
Как же похожи вы с дядюшкой, с ПетромСтремительный шаг, легкость в движениях, порывжалящей змеи. Ты и приехала-то к старухе-царице, чтоб доказать ваше с Петром несходство. Мол, все по-старому теперь будет, по-прежнему, вернется добрая старина, и вера, и давние былые порядки. Ты и обещалачто будешь верна старому, православной вере, прежней русской жизни, той, что быладо-Петра. Да только люди вокруг тебявсе немцы, и любимец твой, граф Бюрендаже лицом похож, на того, самого первого, самого дорогого Петрукрасавца Франца Лефорта. Если бы тот Лефорт не украл у Петра его сердцебог весть, как повернулась бы жизнь, как легли бы карты. Ведь если сердце твоев руках лютеранина, тебе никак не получится жить согласно православной вере. А сердце Аннушкинодавно у Бюрена там, где ключ камергерский, на поясе, словно брелок.
Она увидела это сразу, прочиталатакие ребусы при дворе быстро выучиваешься разгадывать, а матушка Елена стара, как сивилла, как трехсотлетняя воронаэти знаки она прочитывает с полувзгляда. Сколько видела она таких, в цепких рукахплененных сердец. И сам обладатель сердца еще не ведает, что попался, а все вокругуже все-то знают. И Петр, с егоЛефортом, Анхен Монц, Алексашкой, Мартой-КатеринойИ Катеринас Вилечкой ееИ Лешечка, сынок, глупый мальчикс Дунькой, или Фроськойи помнить не хочется, как ее, иудищу, звали. И сама она, Авдотья, тогда ужеЕлена, с бедным своим поручиком
Матушка Елена опускает векии на веках изнутри, на черной их изнанкепроступает ад. Окошечко раскрываетсяи снова можно смотреть. На него. Как смотрела она тогда, на площадии солдат держал ее голову, словно в тискахчтобы не отводила взгляда. И, даже зажмурившись, она еговидела. И сейчас, зажмурившисьона еговидит. И будет видеть, наверное, до самой своей смерти.
Ни прежде, ни потомне было больше подобной казни. Чтобы столько народу пришлосемьями шли, с детьми, места занимали получше, сидели, глазели, хлеб ели, яички лупилиС тех пор и не казнили, кажется, больше никого на колу. И преждедавно не казнили, вот народ и потянулсяпоглазеть. И она, Елена, закрывая глазавидит и всю эту толпу, любопытствующих его смерти. БудьтепроклятыБог велит прощать, и не ведаете вы, что творите, но она в аду, и ей можно оттуда, из ада, сказать вам всем, с вашими хлебушком и яичкамибудьте прокляты
Монахиня вошла неслышно, поклонилась в пояс, положила ей на колени работупяльцы с вышиванием и нитки. Ах да, чтобы занять глаза, отвлечь себяот созерцания ада. Эту икону просила вышить для нее невестка, жена племянника, Нати Лопухина. БалкшаТщеславная, наивная немочка, худородная дурочка, в гордыне своей она все зовет царицу бывшуютантхен, тетушка. Как будто такближе станет. И эта ее наивная, в дерзости, просьбавышить на шелке ангела, Гавриила, того, что«златые власы». Забавная, беспомощная в собственной лихости гордынькавсе ведь знают, кто он такой, ее златовласый ангел. Но матушка Елена, старая, всезнающая сивилла, улыбаясь, вышиваети ангел на шелке проступаетну, похоожЕе забавляет чужая игра, и смешно, и жальсмотреть на них на всех, с их любовями, и поддельными ряжеными ангеламисмотреть словно уже совсем с небес, потому что давно для нее все кончилось. Или же не с небес, из обступившего еедавноадского пламени
- Матушка Елена, здравствуйте, - он стоял на пороге, белый, с лисьими веселыми глазами. Он и прежде приходил, и она все никак не могла припомнить, кто же он, а сейчас, вдруг, молниеносновспомнила.
- Здравствуй, Боренька, - то был ее прежний, из тех, до-казни, до-ада, временегерь.
- Матушка!он бросился в ноги, поцеловал расшитые маленькие туфли, - Вспомнили, матушка
- Я и не забывала, - соврала она зачем-то, - Что тебе, Боря?
- Проститься пришел, уезжаю, - он туфли оставил, принялся с поцелуямиза подол, - Вы прежде, матушка, все не узнавали меня, но я все равно зашел перед отъездом, верил, что признаете. И вотузнали, услышал меня господь
- Что ж, прощай, - она провела рукой по белым его волосам, и рука показалась в белокурых волнахну совсем черной. Когда-то давно, до-казни, до-ада, до-всего, сердечко этого егеря она тоженосила на поясе, словно ключик. Знала, что носит. Он былее, и принял тогда за нее и пытки, и батоги, и ссылку. И вернулся, наверное, к нейоттого, что сердце его так и осталось, здесь, у нее на поясе. Но матушка Еленастара, как древняя сивилла, и оно ей не надобноэто сердце.
- Прощай, Боря, - повторила она беззвучно, и убрала руку с его волос, и прикрыла векии на черной изнанке век ее проступилон, ад ее, жизнь ее, бедный ее поручик.
Глава 29 О, банши!
- Прежде я в хоре пела, в церкви. Народ слушал, кто-то плакал дажемне казалось, лучше жизни и быть не можетПотом этот явился, мой граф-искуситель. Тоже слушал, глаза платком вытирал. И давай мне петьсам, как сиренапоехали, Лукерьюшка, со мною, на театре у меня будешь выступать, будешь прима, царица станет тебя слушатьИ весь свет узнаетДуре много ли надоповерила, прыгнула к нему в сании агаА теперь вспоминаю, как в церкви пела, и народ меня слушал, и плакали опять мне кажется, что лучшей доли и быть не может
Все уснулимладенцы, пьяницы-няньки, два лифляндца-охранника. Только Лупе одной не спалосьдрожала в постели, все казалось ей, что не будет им дальше дороги, и вот-вот случится что-нибудь дурное. Яков обнимал ее, гладил по волосам и шептал:
- В Польше тоже девушки поют в церкви. Приедеми снова станешь ты петь, и все будут слушать тебя и плакать.
- Так поют-тодевушки, - горько засмеялась Лупа.
- Капеллан услышит, как ты поешьи все ему равно станет, девка ты или нет. Такой голос послушатьсо всей Польши паны съедутся.
- Где мы, Яшенька, и гдета Польша, - вздохнула Лупа, и горькие слезы полились у нее от глазк ушам, - Не видать нам Польши, я чую