Шрифт
Фон
- И кто это был?Остерман прекратил раскачиваться и выпрямился в кресле.
- Да почем мне знать, - растерялся Ивашка, - Все в масках ходят, рож-то не видно. А записку он не писал.
- И чего же хотел?
- Свободы, ваше сиятельство, - проговорил Трисмегист с долей неодобрения, - Хотя вряд ли был крепостной.
- Мы желаем несбыточного, и мы желаем странного, - Остерман оттолкнулся ногой от пола, и кресло его опять поплыло, как лодка по невидимым волнам, - Но сколько бы осел не странствовалему не вернуться домой арабским скакуном. Хотел бы я знатьза какую цену он выкупит свою волю. В любом случае, тот отважный любитель свободы и кровопролитий побывал у тебя последним. Лавочка твоя закрыта.
- А как же хозяйка моя?вспомнил Ивашка.
- С Нати я договорюсьв любом случае, хозяйка твоя получила от игры уже все, что хотела. Она не станет тебя задерживать. Куда же отправишься ты дальше, демон библейский?
- В Несебр болгарский поеду, дядька у меня там, - смущенно пробасил Трисмегист, - Немного в Москве еще побудуесть тут вдова однаА потом и отправлюсь с богом.
Остерман не слушал его, глядел в окнокапли дождя стекали по стеклу, как слезы, и деревья в графском саду стояли, печально поникшие. Меж деревьев бродил садовник, в плаще с капюшоном, и в большую корзину собирал из травы падалицу. Так и смерть собирает с грешной земли созревшие плодысравнение банальное, но тем не менее верное.
Срок у Лупы был в ноябре, но дочка родилась на два месяца раньшебыть может, от переживаний, из-за неудачной премьеры. Яков сам принял роды, на пару с холопской акушеркойребеночек родился хилый, и вряд ли стоило надеяться, что задержится на свете.
Вместе с младенцем роженица перебралась из холодного флигеляна теплые антресоли, и Яков мог отныне навещать своих пациентов, хоть каждый день. Он и приходил каждый деньсмотрел, как Лукерья кормит малышку, и потом ходит с нею по комнате, держа младенца столбиком и поглаживая по спинкечтоб молоко улеглось, и живот не болел. Они почти не разговаривалиЛупа и Якови доктору вспоминались порою два чемберлена, глядевшие друг на друга, как в зеркало, с веселым отчаяниемвместе быть им нельзя, абсолютно невозможно, но никак и не отвести глаз
Ван Геделе знал, что будет с ними дальше, но старался не думатьчем же все кончится, и жил той единственной, отпущенной ему минутой. Иногда он приходил в комнату, заслышав детский плачЛупа спала, и доктор сам брал из люльки капризную девочку, и ходил с ней по комнате, укачивал, и по-фламандски уговаривал не плакать. Она была легкая, очень легкая, и хрупкая, как птичка, с такими же невесомыми, словно полыми, косточками, и Лупа дала уже имя ейАняи Яков жалел, что все это ненадолго, и Аня ненадолго, и эта жизнь, как и жизнь бедного его де Лиона, однажды иссякнет, протечет у него между пальцами, и он не в силах станетудержать.
Он листал свои книги, все пытался найти в них ответкак выходить ребенка, такого слабого, но и в книгах не было толковых советов, а сам Яков умел лишь принимать роды, и знать не знал, как оно тамдальше. Холопская акушерка советовала класть ребеночка в погасшую теплую печку, но у графа все печки были немецкие, или жекамин, и кто бы дал им, выкладывать младенца в графском камине
Сам граф Левенвольд и не взглянул на ребенкаон равнодушен был к детям, к своим ли, к чужим. Лупа плакала от обиды, ей казалосьон хоть раз, но придет, но увыграфу было все равно. Кейтель заходил от хозяина, справлялся, как пришло молоко, приносил пеленки, и погремушки, и делал ревущей девчонке козуотчего бедняга принималась орать еще пуще.
- Не мешаем мы вам?спрашивала Кейтеля Лупа, она боялась, что ребенок на антресолях плачем своим помешает графу спать, и их сошлют, в деревню или бог еще знает куда, - Анька тихо пищит, но, может, будит?
- Меня будит, а графанет, - отвечал весело Кейтель. Видно было, что младенец ему донельзя симпатиченКейтель вдохновенно тряс погремушкой и крутил пальцами «шарики-фонарики», - Его сиятельство ночью приходит, как нагулявшийся кот, и тотчас кверху попойна постель, спать. Над ним из пушки можно палитьне проснется. А я потерплю, я днем посплю два часаи ночью превосходно просыпаюсь и засыпаю снова.
Лупа слушала его, кивала, и все равно боялась. Яков дожидался, когда Кейтель уйдет, обнимал ее, прижимал к себе и шептал:
- Никто тебя, глупую, не выгонит. Погоди немногои поедем с тобою вместе, далеко, в самую Польшу, в Варшавутам, знаешь, какие башни? И все домакак торты
- И ты поедешь?
- И я Станем жить с тобой, в своем доме, со слугами, с охраной. Только подождать чуть-чуть надо.
- Чего же?
Если бы Яков мог ответитьчегоОн сам лишь догадывалсячего они ждут, каким оно будет, их грядущее путешествие
Лил дождь из темного неба, порой уже и со снегом, летели на землю желтые и красные листья, и кузен Петер все слал и слал Якову отчаянные записки: «Как ты? Все ли хорошо? Не надумал ли ты возвращаться?» И де Тремуй из своей оранжереи присылалтуески с мандаринами, и на солнечных боках мандаринов вырезаны были улыбающиеся рожицы. ЗначитВиконту нравилось, как идет игра.
В ту ночь Левенвольд пришел за ним сам:
- Хватай инструменты и бежим скорее, Яси Ван Геделе. У нашей пьесы развязка.
Он был сегодня не золотой, черныйв темной простой одежде, лицо без краски, и блестящие волосы зачесаны назад гладко, как у цесарских сутенеров. Только перстень на руке был прежнийс розовым тревожным камнем.
- Скорее, Яси, ты как сонная муха
Яков кое-как оделся, взял инструментыпровожатый его уже пританцовывал от нетерпения на пороге комнаты. Вдвоем спустились онипо черной лестнице, к черному выходу. Карета уже дожидаласьбедный возок Десэ, тот, что с кожаным верхом, и сам Десэ сидел на облучке, на кучерском месте.
- Полетели!Левенвольд скользнул в карету, проворно, как ласка, и Яков последовал за нимзвякнули в саквояже инструменты.
- Вот твой роялти, - Левенвольд показал доктору кошелек, но не отдал, - Получишь, если сделаешь все, как надо. Если все у тебя получится
Яков только сейчас увидел, что правая рука графа перевязана, и совсем по-дилетантски, просто платком, перетягивающим ладонь.
- Что с рукою, ваше сиятельство?спросил Ван Геделе, - Может, мне стоит перевязать вас по всем правилам?
- Глупости, - отмахнулся Левенвольд, - Царапина, об собственную шпагу. Только я так могуПустое, не стоит трогать.
- Ваше сиятельство, - Яков понизил голос, - Я хотел бы приобрести у вас одну вещьнадеюсь, она стоит поменьше, чем десять тысяч.
- Что же?высокие брови недоуменно взлетели.
- Парадный кафтан, весь в золоте, тот, что вы носите при дворе.
- Их у три менякоторый из трех? Один парижский, и два от местных портныхно ни один из них больше пятерки не стоит, - Левенвольд озадаченно наморщил гладкий лоб, Яков явно потряс его и удивил, - Ты что, хочешь этосам носить?
- Нет, носить я не стану,- улыбнулся Ван Геделе, - Уговор у меня, с одним человеком. Он спас мою жизнь, и я с тех пор ему должен. Какой из трех, все равно. Только вряд ли я смогу передать его самприкажите доставить кафтан к дому Дрыкина, для Трисмегиста
- Для Трисмегиста - Левенвольд на мгновение прикрыл лицо ладонями, мелькнули белый платок и алый камень, и когда отнял рукирассмеялся, - Милый друг, не имей привычки считать другихглупее себя, тогда и сам не покажешь себя глупцом. Я прикажу доставить твою покупкув дом Анри Мордашова, для виконта де Тремуя. Угадал?
Яков ошеломленно кивнул. Карета дернулась и встала.
- Вот мы и приехали, доктор. Лефортово. Ваш выход, дива.
Лефортовский дворец был отсюда довольно далекогорбатый холм с золотыми окошечками, смутно мерцавшими сквозь завесу осенней мороси. Между каретой и дворцом простирался черный, уже голый совсем сад, зловеще колеблющий скрюченными аспидными ветвями в розоватом от иллюминации небе. Словно ведьмы грозили прохожим высохшими костлявыми пальцамине ходите, добра не будет
- Ну же, идем!Левенвольд вступил на дорожку, в самую сочную грязьпо щиколотку, и, обернувшись, манил оторопевшего Ван Геделе, - Идем, не спи!
Шрифт
Фон