- Т-с-с, - она притянула доктора к себе, и прижала к пальчик к его губам, - молчи!
Яков спрятал шпильки и замер в ее объятияхи, черт возьми, это было весьма приятно
Хлопнула дверь, щелкнула задвижказначит, они вошли и заперлись. «Фу!» - подумал Ван Геделе, и глянул в щелочку между портьерами, ожидая узреть невероятный разврат. И ничего такого не увиделдвое стояли друг напротив друга, и смотреликак смотрятся в зеркало, и смеялись. Темный фон Бюренсыгранный злодей из Комедии Дель Артепротянул руку, и осторожно так качнул сережку в ухе золотого своего визави:
- Рене, фреттхен мойТак и пишутся романывеликие войны, вселенские потопы, крестовые походы, коронации, перемены властии все для того лишь, чтобы двое встретились
- Но не такие же двое!расхохотался Левенвольд, поймал его руку и прижал к губам, - Все, испачкал тебя своей помадой. Впрочем, роман написан, пьеса сыгранадвое встретились наконец-то, посреди коронаций и потопов, и разошлись, каждый по своей дороге, и один смотрит на другогои не узнает, и уже не видит.
Лупа тоже приникла к портьере, к дырочке, прожженной свечою в малиновом бархатеи смотрела, внимательно и с отчаяниемна своего графа. Губы ее дрожали, и что-то, наверное, рушилось у нее внутри. Яков поглядел на нее, печальную свою волчицу: «А ведь прав камергердля того и разбойники, и тати, и черные мадонны, и охоты, и острогичтобы двое однажды встретились. Ине узнали друг друга»
- Ты смотришь на меняи не видишь, - жалобно повторил Левенвольд. Все было ему не так, и даже в самом слепящем его счастьевсе было мало, хотелось большего. Бог знает чего Бюрен шагнул к нему, взял его лицо в ладони, и пальцысовсемчерными показались на белой пудреной коже:
- Да все я вижуКаждый твой шаг, и взгляд, и вот такой жест, - он смешно показал, передразнив изломанную пластику Левенвольда, - Ты послов представляешь, так все глядят на послов, а яна тебя. И без того ведь в политике ядурак дураком
Два чемберленабывший и настоящий, стояли, просто обнявшись и не сводя глаз, один с другого. Большего им и нельзя былодень, концерт, Остерман внизу, полный дом слуг, да и шпионовНо эта минута была благосклонно отпущена имхотя бы задержать друг друга в объятиях. Всего лишьЯков и пожалел их, и позавидовалвсе ведь могут, кроме того, чего единственногохотят. Соломенные псы, золотые чемберлены их величеств
- Вы еще поцелуйтесь, оба-два,- зло прошипела Лупа, и Яков повернулся к ней, хотел прижать палец к ее губаммолчи!но вместо этого сам ее поцеловал. Ему давно хотелосьи чужая, столь же невозможная и нелепая историявдохновила. Лупа ответила ему, со злаприкусывая губы его острыми зубками, и обвила его шею руками, и Ван Геделе почти задохнулся в своем райском саду. Ну и что, что она чужая, и больше, может, и не увидеться имэта минуточка есть у них, и ладно. Так целовал он свою волчицу, незадавшуюся приму небывалого театра, и она отвечала емусердито и страстно.
- Что это, доктор?влажное пятно расплылось темной медузойпо золотому подолу. И Яков, увы, сразу же понял, что этонедаром был он первый на Москве акушер:
- Это водыВоды у тебя отошли
Ивашка Трисмегист возвращался от прежней своей хозяйки, старой царицы Авдотьи.
Туда, к старой хозяйке, прибыл он на запятках кареты хозяйки новой, Нати Лопухиной. Нати пожелала навестить свою «тантхен», как самонадеянно называла она Авдотьютщеславной немке нравилось пребывать в родстве с бывшей царицей. Конечно же, порфироносная вдова приходилась «тантхен» не самой Наталье, а ее легкомысленному мужу, но Нати так приятно было говорить ейтетушка.
Старая царица за прошедшие месяцы еще больше и увяла, и угасла, и совсем не признала прежнего слугуза спиною у красавицы-гофмейстрины. Трисмегист смотрел на нее, инокиню Елену, на ту, ради кого вытерпел он и кнут, и батоги, и утратил навеки прежнее имя. Совсем старушка, темная, почти вдвое согнутая, с трясущейся головойтолько черная икона и помнила теперь, какой была она молодою. И Трисмегист еще помнилтонкую, черную свою госпожу, злую красавицу с насупленными соболиными бровями, летевшую на коне рядом с юным и неуместно восторженным егерем. Черную госпожу, снившуюся потом дураку-егерю в неуместных греховных снахНо что упалото пропало, как говаривал фламандец Ван Геделе. Старушка дряхлая сидела, и трясла головой, и, не слушая, кивала прекрасной своей собеседнице. А та, взяв теткины руки в свои, шептала неслышащей старухе на ухо, как в колодецо своем неверном, нежданном счастье:
- Муттер, тантхенВсепо-моему вышлоАнгел мой наконец-то сторговался с несостоявшимся своим тестем, и невеста публично отказала жениху, при свидетелях. Назад пути нет, ни ему, ни Варваренькеотменилась их свадьба. Варваренька груститона выбирала для себя жениха, как ожерелье у жидовского ювелира, била ножками и требовала подать ейсамого красивого, самого ослепительного. Новый жених ее, увы, не так красив, но он русский, и у него богатейшая на Москве свора, и папеньке он весьма и весьма любезен. Ангел же мой отныне снова свободен, и, по уговору, никому ничего не долженвсе, что проиграл он под приданое, прощается ему
- А новая невеста обер-гофмаршалаона красивая?тихо спросила Авдотья, словно очнувшись ото сна.
- Новая? Бог вестьу него ведь нет никакой, он не спешит жениться. Брат дает ему деньги, и ее величествозачем ему?
Старая царица погладила Натину руку, и глядела на нее слезящимися, сонными глазамиуже не помнила, кто перед нею.
- Храни тебя бог, деточкаТебяи твоего жениха.
Нати расцвела от этих слов, а Иван, наоборот, опечалилсяон чувствовал себя виноватым, в том, что старая царица так скоро теряет и память, и уже себя самое. Как будто черная муттер из подземной часовни тянет и тянет из нее силы, перетягивает, как платок из рукаваиз нее к себе, из живогов мертвое.
Иван вошел в темный, прохладный, гулкий дом, и прежде, чем затеплил свечу, уже понялдом его не пуст, кто-то в нем есть.
- Не пугайся, Ивашка, это я всего лишь, подземный гость, - де Тремуй, в придворном пышном наряде, сидел на колоде, приспособленной Иваном вместо стула, - Долго же ты гуляешь.
- К матушке ездил, проведать, - пояснил Иван, и Виконт тут же спросил заинтересованно:
- И как же матушка?
- Болеет, угасает, - мрачно отвечал Трисмегист, - Грех это, то, что мы делаем. Кабы не ты и не твои хозяевадавно свернул бы эту лавочку. С господами моими мне легче договориться, чем с твоими татями.
- Господа скоро из Москвы уедут, - медленно произнес Виконт, - Двор переезжает, в Петербург, это давно решено. Кое-какие дела здесь закончати поедут с богом.
- И ты?
- Янет, я к Москве как цепью прикован. Но с господином Салтыковым мне и тут будет хорошо, поверьон наш человек, и все больше наш делается, с каждым годом. Скоровесь наш станет.
- Ая?
- И для тебя у меня нечаянная радость, - Виконт улыбнулся, показав зубыбелые-белые, как недавно покрашенный забор, - Прогон был от вора, про тебя и твою черную маму.
Иван ахнулот радости и от страха. Сам вор обратил на него внимание
- Конечно, не только про тебя, - тут же сбил с него спесь Виконт, - но и о тебе есть пара слов. Мол, неча шастать фраерам к нам под землю, не про них это место. Господам отныне хода под землю нет. Так что сбылось твое желаниелавочка закрыта, аренду я твою прекращаю, пойдем, заберешь мамуи адье. В доме живи, пока новый не сыщешьно не дольше недели.
- Отчего вдруг?Трисмегист и рад был, и растерянчто так мгновенно прекратилось его предприятие.
- Это вору знать, не мне, - пожал плечами Виконт, - Он решаетмы все повинуемся. Ты же царицу не спросишьотчего одних она казнит, а других милует. Пойдем, дружок, к твоей богинеты приберешь ее. А япопрощаюсь.
- Черная Изида, и японская Черная Каннон, и гаитянская Эрзули Дантор, иссеченная шрамами, - так говорил Виконт, протянув рукук стоящей на аналое иконе, приветствуя ее и прощаясь, - Католические черные мадонны Испании и Майорки, и черная Матка Бозка Ченстоховска, и черная индийская Кализло ради злаСмерть, боль, ложь, и неутоленные желания, и любовь, приобретенная кровью и злодействомОна исполняет желанияно понял ли ты, какой ценою? Догадался ли, перед кем ползали на коленях все твои петиметры?