Шрифт
Фон
Яков все смотрел, глаз не мог отвестиот Мавры Зайцевой, и Мавра смотрела, не отрываясь, на него. Сидела неподвижно на нарах, подогнув под себя одну ногу, с прямой спиной, и не отрывала от доктора жгучего, испепеляющего взора. Прекрасная и невезучая, как та царица, с которой писали икону черной муттер. Тоже увидевшая ад, и несчастная, просто потому, что так уж зажглись над нею звезды. Соломенная собака, жертвенное животноесожженное бог знает, ради чего. Темные волосы, пепельная кожа и пропащие, глубокие глазаточно такие глаза видел Яков совсем недавно, на другом прекрасном лице, и тот человек вот так же принимал свое страдание, как неизбежное, как должное
- А ты еще врал графу, что гипноз тебя не берет, - Десэ взял доктора за плечо, и с усилием отвернул от ведьминого взгляда, - Так кончен твой спектакль?
- Наверное, кончен, - подтвердил Яков.
- Жаль, что мало. Но красиво, - похвалил Десэ, - Профос обрыдается теперьтакую красотку душить. Ладно, горе-колдун, пойдем, посажу тебя в каретудо графского дома. А я останусьпульс ей, - кивнул он на ведьму, - трогать, и глаза закрывать. И таких, как она, на восемь пополуночи у нас еще трое. Регулярные экзекуцииопора стабильности режима.
В карете на Ван Геделе навалились тошнота, и сонливость, и тяжелая, каменная усталость. Возможно, ведьма и в самом деле навела на него чары. Он хотел было приказать кучеру править к Быдлину домуведь, кажется, арест его отменился, Гросс же вернулся домой Но язык у Якова еле ворочался, и глаза закрывалисьи, как только опустил он векиувидел перед собою лицо Мавры Зайцевой, то ли страшное, то ли невыразимо прекрасное, и языки пламени, как на портрете ландрата, обняли его, и приняли в себя, и окружили, и не отпускалиКачался возок, и качались волны, в которых плыла и плыла его лодочка, в огненной реке
Яков помнил словно бы в дымкекак дворецкий и кучер на руках возносили его на антресоли графского дома, мимо серебряных гибких виверн, перевитых на фасаде. И как сменялись лица возле его постели, будто в калейдоскопе: нарядный высокомерный дворецкий, отчего-то дядюшка Бидлоу, после пастор Десэ, трогающий пульс Якова холодными жесткими пальцами, и равнодушный золотой Левенвольд, мелькнувший на пороге в презрительном полуобороте:
- Надеюсь, он не заразный? Это же не оспа, Коко?
И потом, однажды, или даже не однажды, а раза два или трирыжая раскосая женщина, словно сошедшая из райского садасидела на краю постели, и держала его за руку, и обтирала водою его лицо. Или то казалось бедняге Ван Геделе, в горячечном бредуЛупа-Лукерья, мандариновая его волчица, глядящая на него сверху вниз, с состраданием и любопытством.
Когда он очнулсявозле кровати сидел надменный и чопорный дворецкий Кейтель, в парике и в расшитой ливрее, и смотрел на больного точно так, как смотрела Лупа в его снахс состраданием и несомненным любопытством.
- Кризис миновал, - произнес он значительно, - Как и предсказывал ваш гениальный дядюшка. Вставать вам пока что не стоит, но если чтопод кроватью найдется горшок, а на подоконникекувшин с водой.
- Сколько я провалялся?тут же спросил Яков.
- Пять дней. Его сиятельство опасались оспы, но дядюшка ваш правильно сказалвсего лишь горячка, от переутомления и чувств-с.
- Я хотел бы вернуться к себе, вернее, в дом моего дяди, - сказал Яков со всей возможной решительностью, садясь на постели.
- Вот еще, - вдруг фыркнул Кейтель, как лошадь, и Яков с удивлением увидел, что он может бытьи сердитым, и забавным, и лет ему куда меньше, чем кажется на первый взгляд, - Лежите и не высовывайтесь. Дядюшка, коли будет на то нужда, приедет к вам сам. Его сиятельство нипочем вас не отпуститон столько дней провел у вашего изголовья, и так тревожился о вашей судьбеа вы хотите сбежать, отнять у него игрушку из рук.
- Что-то я не припомню, чтобы он тут сидел, - усомнился Яков, - Дядю помню, и девицу рыжую помню, как она меня умывала.
- Была девка рыжая, певица, та, что брюхата ходит, - припомнил Кейтель, - Вызывалась сидеть, от безделья, видать. Но и его сиятельству вы небезразличны, может, он и не сидел возле вас, но, несомненно, принимал в вас участие.
«Значит, не померещилась мне Лупа» - подумал Яков. Отчего-то ему очень хотелось увидеть ее еще раз. То, что Лупа сама вызвалась ухаживать за ним, вызывало у доктора волнующие мурашкивпрочем, привычные для тех, кого покидает жар.
Из оранжереи прибыл посланник с корзиной персиковпрезентом для выздоравливающего, от смотрителя оранжереи виконта де Тремуя. Кейтель тут же конфисковал всю корзину на хозяйский стол, в качестве контрибуции, оставив выздоравливающемуединственный персик, и тот с подгнившим бочком.
Сам хозяин, прекрасный Левенвольд, единственный раз появился в дверях комнаты Ван Геделе, замер на пороге, словно золотая статуэтка:
- Я рад, что ты идешь на поправку, Коко.
- Я надеялся, что ваше сиятельство изволили запомнить мое имя, - мягко напомнил ему доктор, но услышал в ответ:
- Лучше ветер в голове, чем ненужный мусор. Скоро тебе предстоит снимать мои швыты же справишься, Коко?
- Несомненно, ваше сиятельство, - отвечал Яков, уже вдогонкуисчезающему дивному видению, тающему в воздухе облаку золотистой пыли. Каблуки простучали, процокали по антресольным половицам, по деревянным ступенями звонкий олений перестук затерялся где-то внизу, в галереях графских комнат. Все эти дни Яков старался не думатьни о нем, ни о ныне покойной Мавре Зайцевой. Отчего-то эти двое переплелись для него в одно болезненное, горестное воспоминаниео том, что непонятно, страшно. О том, что свершается неотвратимо, беспощадно, и чемуну никак не помешать.
Яков справилсяпо одному срезал узелки ненужных более швов с двух темных, перламутром отливающих шрамов. И опий уже не понадобился.
- Не стоит того, - отказался Левенвольд, и вытерпел все докторские манипуляции молча, лишь прикусив губу. Яков вернул ему на плечи тяжелый золотой шлафрокс темными полосами на подкладке, которые так никто и не додумался отстиратьи бесстрашный петиметр зябко завернулся в скользкий атлас:
- Жалеешь? Не нужно - он сел в кресло, и указал доктору на кресло рядом, - У меня разговор к тебе. Нет, не Коковсе-таки Яси Ван Геделе.
- Я весь внимание, ваше сиятельство.
Было утро, и обер-гофмаршал не был еще ни причесан, ни накрашен, ни даже как следует выбритрастрепанные волосы вились по плечам, сонные глаза чуть припухли, и сейчас он казался забавным шаржем на старшего брата, полковника Левенвольда. Они все-таки были очень похожи, два братаи, возможно, именно это сходство и прятал под краской младший.
- Пока ты болеля собрал о тебе все слухи, Яси Ван Геделе, - начал вкрадчиво Левенвольд, - Я хотел узнать твою репутацию, как хирурга и акушера. И репутация твоя превосходна. Более тоготы не болтлив, и никогда не разносил сплетни об абортах своих пациенток, как это делают некоторые. Ты умеешь молчать, Яси Ван Геделе. И ещетебе лучше уехать из Москвы до ноября, прежде, чем вернется мой брат. Так что все сходится, как хороший пасьянс.
Яков слушал внимательночто же ему сейчас предложат. Левенвольд отбросил черные пряди с высокого, будто бы даже подбритого специально лба, и взял руки доктора в свои:
- Я мог бы просто тебя заставить. Или приказать тебе, использовать тебявслепую, и потом избавиться. Но это слишком уж гнусноиграть в живого человека, как в куклу. Люди не флейты, как говорил один незадачливый принц. Я скажу тебе, что тебя ждети ты сможешь согласиться. Или отказаться. И если откажешьсясможешь встать, и выйти из этого дома, и уехатьоткуда ты там? В Лейден, что ли
Яков смотрел на него, и думал, что происходящее сейчас, для придворного интригана, в некотором родеподвиг. Левенвольд сжал его пальцыруки его были горячими, как будто этого человека сжигал жар:
- Одна дама вот-вот должна родить. Дама, чье имя я не смею назватьВ октябре или чуть раньше. Лет ей много, роды первые, да и здоровье не очень. Из хороших врачей в Москве сейчасты да твой дядя, остальные мусор. Лесток болтлив, как баба, и он из другого лагеря. Впрочем, тебе это неважно. Ты поедешь к ней со мноютогда, когда придет срок. Сделаешь все самым лучшим образом, как только сумеешь. А потом тебе придется уехать, бежать дажевместе с ребенком, с его кормилицей, и с его охраной. Сперва в деревню, потомнаверное, в Польшу. Или в Цесарию, я еще не знаю самкто примет. Прошу я тебяведь дядька твой не годитсяон слишком заметен, да не согласится, у него ведь госпиталь, практика, этот его бездарный Петер
Шрифт
Фон