- Я не люблю страдать, но кое-кто, кто крепко держит меня в рукахлюбит такое, зло ради зла, - продолжил Левенвольд, и голос его уже чуть плыл, и язык заплетался, - Он любит, а мне приходится любитьего. Я не утомил тебя болтовней, Яси Ван Геделе?
- Напротив, я жду, когда подействует опий, - Яков протер инструменты, приготовил шелк, - Пожалуйста, говорите, и что-нибудь длинное.
Ван Геделе взял воду, присел на край постели, и принялся промывать глубокие разрезы, и в самом деле, словно вспоротые когтями.
- Больно, но прежде былобольнее, - оценил пациент, зарывшись в перекрещенные запястья, - Послушай, вот из моего ученического курса, бабушка велела мне вызубрить, но я запомнил только окончание:
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans but thinking on thy face
One on another's neck do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander as I think proceeds.
- Шекспир, сонет к Темной Леди, - тут же узнал Яков, эти «стоны, друг у друга на шее». Его де Лион любил этот сонети читал его всем встречным хорошеньким брюнеткам.
- Я никогда толком не знал смысла, просто заучил, на слух, словно арию, - тихо-тихо признался Левенвольд, он уже почти засыпал, опий брал свое, - О чем это, Яси?
- И, подтверждая нелживость моих клятв,
тысяча стонов, стоит мне вызвать в памяти твое лицо,
один за другимбуквально один у другого на шее, они свидетели -
Твой мрак светлее всегокак я смею судить.
Твой мрак не в тебе самой, лишь в том, каковы твои дела,
- Потому, полагаю, и ползут все злые слухи о тебе, - последние строки Яков читал уже спящему. Он отставил кувшин с водой, промокнул раны и принялся за изящное рукоделие, длинной кривой иглой и шелковой нитью. «Как пойдет он завтрас этим на спине, во дворец, еще и с кафтаном на плечах, весом в хороший рыцарский доспех, - рассуждал про себя доктор, накладывая швы и завязывая узелки, - И как с этими ранамипринимал он метрессу? Хрупкий петиметр, боящийся кровиПоистине, мне еще предстоит научиться понимать в человеческой природе».
Ван Геделе завязал последний узел и взглянул на свою работу, прежде, чем класть повязку. Вереница аккуратных узелков, как заячьи ушкивдоль узкой спины. Какая же тонкая у него талиявозможно, именно те самые двадцать два дюйма, о которых мечтает Петер. «Когда такая талия и такие глаза» - вспомнил Ван Геделе отчаянную реплику великолепного ландрата. Так вот чья это была талияСвет падал на матово-белую кожусверху и сбокуи прежние, старые шрамы, давно зажившие, проступили на перламутровой спине, как муар, как водяные знаки. Яков положил повязки, и повязки спрятали под собоюследы когтей химеры. Тело лежало в его рукахуже совсем кукла, неподвижное, покорное, и доктор обложил спящего пациента подушками, чтобы не потревожить швы, и невольно провел рукой по черным волосампо волнам и колечкам, змеившимся на белых подушках. Правда, жаль егоправ был Десэ, и ничего ведь с этим не поделаешь.
Яков отошел к подзеркальному столику, и принялся собирать инструменты, обратно в саквояж. Шкатулки перед зеркалом как будто приглашализаглянуть и поживиться, чем бог послал. И бриллиантовые шпильки в локонах парикаприглашали. Яков сложил инструменты, убрал тряпицусреди шкатулок лежал одинокий медальон, и доктор взял его, и раскрыл. Бриллиантовкак на Большой государственной печати. Внутри был портрет, миниатюраландрат и полковник Карл Густав фон Левенвольде, на фоне языков пламени. И Яков подумалтам, в языках пламени, ему как раз и самое место.
- Ты ведь закончил, доктор?Десэ вошел неслышно, и стоял за его спиной. Он взял из рук доктора медальон, с треском захлопнул:
- С-скотина!и повернулся к Якову, - Пойдем, устрою тебя на антресоляхпобудешь у нас, пока дело твое не утрясется. Он, - и Десэ кивнул на спящего Левенвольда, - вытащит и тебя, и Гросса из его цугундера, только дай ему время. Бюрен ест у него с руки
- Я видел, как он это делает, - согласно кивнул Яков, и Десэ издевательски хохотнул.
Трисмегист так и отдал ему гри-гри, вместе с кувшином и запечной пылью.
- Ученый ты человек, а веришь в ведьмины штуки, - сказал он доктору, позабыв, видать, про подземное правилоне судить и не спрашивать.
- Я не очень-то верю, - оправдался Яков, - Это мечта, несбыточная греза, как у вашего Виконта, - доктор передал Ивану обещанную изумрудную сережку, и тот по острожной привычке быстро спрятал ее во рту. Яков даже брови поднялсережка была большая, а щеки у Трисмегистане то чтобы очень.
- Виконт знает, у кого ты теперь живешь, - Иван заговорил как обычно, и посторонняя вещь во рту ничуть ему не мешала, - Так что жди.
- Вот странный человек, - промолвил Яков, которому никакие подземные правила были не указон смел и спрашивать, и судить, - Тоже ведь господин ученый, знает про религии и по-китайски пишет. А уверовал в свой золотой клифткак дворяне московские в твою черную муттер.
- Вера душу согревает, - Иван смиренно сложил руки поверх черной рясы, - Ты веруешь в ведьмин браслет, Виконтв шкурку от хорька золотого, а дворянев черную маму.
А во что сам он верит, Иван не сказал.
Яков простился с Трисмегистом, вышел с задворок дрыкинского дома. Позади дома, на узкой улочке, там, где обычно прятались кареты поклонявшихся черной муттер господ, стоял теперь бедный возок, с темной кожаной крышей. В немудрящем возке дожидался доктора господин Десэ, пастор-прозектор.
- Я вижу, у тебя успех, - кивнул он на кувшин, - Залезай же, и едем. Мне до смерти не терпится увидетькак это будет у тебя, и будет ли.
«До смерти» забавно звучалоиз уст Смерти. Возок покатил по узкой улочке, цепляя кусты шиповника. Первый петух проорал во дворах, и бледная зарянеторопливо окрашивала край небесного свода в тревожные цветато ли розовые, то ли лиловые, словно камень в перстне Левенвольдов.
Глава 24 Бруно Ла Брюс
Карета долетела до Смоленскакажется, на его собственном страхе. Дешевый возок, совсем простой, без рессор, так скакал на ухабах, что Ла Брюс давно отбил себе зад, и уже сорок верст ехал в карете на боку, задрав ноги на кожаную стену. Пикантная поза, принцесса
Ла Брюс представил, как уже мчится, вот так же, на неудобных подушках, навстречу ему, на его московское местосвежая игрушка, новьо гофмаршала, молодой Арайя. Возможно, они даже разминутся на какой-то из станцийи смогут раскланяться. Старая кукла наскучила, ее заменяют новой, а когда-нибудьзаменят и самого кукловода, такова уж игра.
Впрочем, для кого-то и старая игрушкажеланна. Историятоже иногда набивает нам цену, если эта история занимательна и остра. В Варшаве уже ожидают его, потирая свои восхитительные узкие ладони, пани Чарторижска и пани Потоцка, и пани Тышкевич, и пани Баранович. О, скандальная звезда, овеянная флеромотважный композитор, вчера еще бежавший из-под ареста, гонимый ханжами и ретроградами, за безбожие, за вольнодумство, за смелость постановок. Эпатаж и отвагаза это Ла Брюс был когда-то приглашен ко двору, и за то же самоеизгнан, и бежит. И эту же картубестрепетно разыграет он и в Варшаве, сойдя из кареты к встречающимодетым в женское платье. Беглец от тирании и ханжества. Не Коломбина, конечно, но всегдапринцесса. Легенда. Черный флаг на мачте, даже тонущегопиратского судна.
Бруно Ла Брюс, наверное, с рождения былпринцессой в розовом платье, той, что на крышке музыкальной шкатулки, и знал это о себе, и оставался собой, во что бы то ни стало. В какие бы позы не ставила его жизньон всегда оставался самим собой, тем, что он есть. Вознесенный на волне запоздалой петровской моды на инвертовопоздавшей на тридцать лет, позднего эха европейской голубой ажитациион никогда не играл в игру, он попросту был. Оставался верен себе, не игралбыл. И сейчас, когда правила переменились, и козыридругой уже масти, и правятженщины, он не переменит лица, потому, что лицо егоникак не маска. Ла Брюс с усмешкой следил, как обращается в прах вчерашнее голубое золото, как переменяются вкусы и маски, и недавний петровский брудер, поборник мужского братствацелует край женского «робе де парад», в расчете на вольности и собственный гвардейский полк. Так и проходит мирская слава, так и размениваютсебя, золотые жезлына медные пятаки. Ла Брюс брезгливо поморщился. Нет, сам он не таков. Онвсегда он, всегдав собственной коже.