- Этой любви у нее имеется предостаточно. Этой любви у всех имеется предостаточноон раздает ее всем дамам, не глядя
Трисмегист вел княгиню за собою, в подземный, нижний мир, и слышал, как шуршит позади него драгоценное шелковое платье. Он знал, что глупая, отважная его красавица влюблена, и безнадежно, и впустуюсама она замужем, и возлюбленный ее вот-вот женится, на безобразной злобной толстухе, ради приданого Иван ожидал, что и сегодня будет княгиня умолятьчтоб расстроилась проклятая свадьба. И замер соляным столпом, когда
- Пусть он уедет! Этот проклятый, жестокий, безжалостный человек - княгиня упала на колени перед иконой, на грязный каменный пол. Иван еще зажигал на аналое свечи, а она уже шептала страстной скороговоркой:
- Муттер, тантхенСделай, чтоб его отослалихоть в Польшу, хоть в его ебаный РаппинОх, прости. Он злодей, онзло ради зла, таким на земле не должно быть местаПусть он уедет, и поскорее уедет, как прежде не было еговот пускай и опять его не станет
Трисмегист пытался понятьо ком говорит она. Многие русские просили вот так же, страстно и злобно, об удалении парочки Бюреновочень уж обидным казалось русской знати стремительное возвышение этих двух парвеню. Но княгиня, судя по «ебаному Раппин», говорила все-таки об одном из ЛевенвольдовРаппин была их родовая мыза. Младшего Левенвольда она любилатак любила, что каждую ночь молила черную икону о его благосклонности. Выходит, ненавиделастаршего.
Княгиня достала из рукава записку, опустила в прорезь серебряного ящика.
- А что ты делаешь, Ивашка, со всеми этими записками?спросила она вдруг.
- В огонь, - честно отвечал Трисмегист. В конце концов, записки и оказывались по итогув камине господина Остермана.
- А я вдруг подумаламожет, инквизитору носишь?
- Я лихой человек, хозяйка, - напомнил смиренно Иван, - Помните, наверное, Охотское поселение. Мы, тати, с инквизиторами не водимся, слово такое естьзашквар.
- А, знаю, только думалаэто вы про содомитов.
- Не только. Пойдемте, матушка, выведу васпока муженек вас не хватился, - Трисмегист склонил белую голову в почтительном поклоне, и по одной задул перед иконой свечки, пока не осталась опятьодна-единственная.
Глава 18 Лупа (Лукерья Синцова)
Большая Ящера, или же Исеросело богатое, стоит на речке Ящерке, и тянется, в самом деле, ящерицей, вдоль широкого тракта, что пролегает из Лифляндиив самый Петербург. Два раза в год на селеярмарки бывают, и с постоялого двора много народу кормится, и в церкви по воскресеньям девки поюттак поют, что из окрестных деревень народ стекается слушать.
Лукерья Синцова, поповская племянница-бесприданница, была как раз одна из церковных певчих. В хоре именно ее голос выделялся особенно, самоцветным крылом райской птицы скрывая все прочие голоса. Лукерья брала первую нотуи будто бы солнышко озаряло и понурую сельскую церковку, и мрачные рожи деревенских слушателейзамотанных пьянством и черной работой. Лушка знала, что именно к ней приходят поутру эти помятые, побитые и погнутые жизнью людичтоб от радостной ее молитвы хоть ненадолго расправились у них обычно сжатые в кулачок души. Переплетая свой волшебный веселый голос с жидкими голосами других певиц, вливая водопад Ниагарскийв речку Ящерку, Лушка виделакак светлеют у слушателей их пергаментные и кирпичные лица, и расцветают робкие беззубые улыбки, и подпевают неверные и нестройные голоса их волшебной Херувимской песне. И Лушка думалавот оно, счастье, такое и есть.
Был у Лукерьи жених, дьячок из соседней деревни, из Малой Пихоры. Свадьбу назначили на лето, и Лушка все опасалась, что муж потом не позволит ей петь. Но до летаоставалось еще полгода, целая жизнь, и лежала февральская белая дорога, и летели по той дороге стремительные легкие экипажииз Лифляндии в Петербург.
Он приехал в кожаном скоростном возке, узком и длинном, как лодочка или детский гробик. Так судачили в деревне, дивясь причудливым маленьким санкам. И Лушка знала уже, кто они такие, господин и слуга, когда вошли они в церковь. Граф лифляндский, бывший царицын галант, и его камердинер. Все расступились вокруг, и смотрели, как идут они в живом коридоре, медленно, будто во сне. Будто бы против воли, словно на веревке кто-то их тянеттуда, где хор поетВернее, смотрели на одного из них, ведь слуга былкак все слуги, темный, высокий, мордатыйничего особенного. А второй, хорошенький нарядный господин в соболях, глядел на нее, на Лушку, изнизу вверхтолько ей одной в глаза, и весь устремился к ней, так жертва движетсяна зов вампира. Он даже протянул к ней рукус дрожащими, золотом унизанными пальцами, и слезы стояли в темных его глазах. Печальных, как у застреленного помещичьего оленя.
Спутник подхватил его под руку, под пушистые соболя, и почти грубо увлек прочь из церкви, приговаривая по-немецки:
- Рене, Рене, дас райхт, - и дальше непонятно, что-то про пейзанмол, смотрят.
Лушка взяла высокую ноту, играя Херувимской песнейсловно оружием, огненным мечом, и господин в соболях на пороге обернулся, вывернулся, как ласка, внутри своей шубыи подмигнул ей.