- Я что, летелаперед ними всеми?
Яков присел на козетку рядом с певицей и спросил ееговоря в самое ухо:
- Кто-нибудь знает, что ты брюхата?
- Вот еще!фыркнула Лупа, отодвигаясь. Обычный, не оперный, голос у нее былскрипучий и склочный, но пахло от неевсе теми же мандаринами, райским садом. То были, наверное, духи, простенькие, из самых дешевыхно все равноЯков сморгнул с ресниц проекцию тайной темной комнаты, превращенной ненадолго в маленький рай:
- И граф твой не знает?
- Ему меньше всех надо знать, - сердито отвечала Лупа, - Узнаетсошлет в деревню. А я петь хочу. На премьере, перед самой царицей, - и лицо деревенской дивы стало на мгновение мечтательным и глупым.
- А я слыхалты вольная. Как же он сможет сослать тебя?
- Тю, доктор!жестоко рассмеялась девушка, показав мелкие острые зубки, - Видно, что ты немец. У русских не бывает вольных, тем болеесреди баб. Где яи где он. Я вся в его властион граф, царицын галант, а япод его ногами пыль. У него невеста ревнивая, узнает обо мнеи враз наш голубчик приданое упустит. Он только заради невесты отошлет менякуда подальше.
- А ты хочешьпеть перед самой царицей, - продолжил за нее Яков, - Так ты будешь петь. Я не выдам тебя, только талию подвяжи повышеживот скоро виден будет. Вот, держи, - Яков вложил в ее ручку пузырек с нашатырем, - Как в другой раз голова закружитсяподноси к носу и нюхай. Помогает.
- Спасибо, барин, - криво улыбнулась дива.
Яков смотрел на нее иронически, но с несомненным интересомдурочка, но ведь какая авантюристка. Брюхата от графаэка невидаль!но желает петь, и премьеру, и побывать хоть на мгновениезвездою. Чтоб весь свет узналВнезапная мысль осенила доктора:
- Как думаешь, Лупаесли кто посватается к тебе, какое граф даст за тобой приданое?
- У него и спрашивай! Я почем знаюТе два ублюдка, что у него от балеринвольные получили, но это здесь само собою. И балерин он отпустил, те хвасталисьчто с приданым. А что, доктор,ты руки моей желаешь просить?
Яков улыбнулсятой самой улыбкой, о которой знал ончто она неотразима.
- Поглядим, милая Лупа. Может, и выйдет сторговаться с твоим хозяином. А может, и нетвдруг твое меццо-сопрано окажется так ему дорого, что он тебя не отдаст.
- Ему черкасское приданое во сто раз дороже, чем все мои сопрано, - буркнула Лупа.
- Тогда мой тебе советне скачи между поварами и конюхами, как Буриданов осел. Все равно не светит.
- Гросс наябедничал, - беззлобно рассмеялась Лупа.
- И Гросса не трогай. Не позорься. Я думаю, граф перед своей свадьбой счастлив будет тебя сбытьв таком-то положении.
Лупа-Лукерья повернулась к доктору и взглянула ему в лицорасставленными широко козьими глазами. Треугольное личико ее с коротким носиком было одновременно нежным и хищнымдикая, ведьмина, чертовская красота.
- Отчего он зовет тебяЛупа, волчица?спросил вдруг Яков.
- Я кусаюсь, - просто ответила дива, потянулась к нему, и мгновенно прикусила острыми зубкамиего нижнюю губу, кажется, даже до крови. Хохотнула, взлетела с козетки и золотой змеей прошуршала среди картонных деревьевв свою гримерку. Тоже ведь золото, но театральное, фальшивое, ничего не весит и ничего не стоит. Яков стер с губы кровь. «Может, и в самом деле женюсь, - подумал он легкомысленно, - Ну и что, что из-под Левенвольда. Тут в Москве, кажется, все такие, и даже не только дамы. А девка-тоогонь»
Гросс на пару со скорняком уже сплели из ремней какую-то сбрую, но Яков не стал к ним присоединятьсяполенился. Он встал за кулисой и смотрел, как ругаются обер-гофмаршал и концертмейстер. Певцы со сцены сошли, и рассыпанные по полу золотые звезды топтали теперь два карликаодин в штанах, а другойсовсем без. Карлики начали было какую-то забавную пантомиму, но их прервали.
- Что за балаган, Ла Брюс!восклицал с отчаянием прекрасный Левенвольд, - Где вы нашли такое в либретто у моего Генделя?
- Этолацци, ваше сиятельство, - ковыряя ножкой половицу, сознался Ла Брюс, - Представление невозможно без лацци. Лацци, задорная веселая шуткадуша представления. Публика без юмора затоскует. Уснет
- Мы должны развивать благородные вкусы, а не потворствоватьнизменным, - величественно произнес обер-гофмаршал, - В моем представлениивпредь попрошу обходиться без карл и без лацци.
Ла Брюс жестом отослал маленьких комикови те прокатились мимо доктора за кулисыгде уже свисали с крюка панталоны, дожидались одного из актеров.
Яков спустился из-за кулис в зал, приблизился к Левенвольду:
- Ваша сиятельная милость
- Ты все еще пахнешь, Коко, - гофмаршал сморщил изящный нос, - Из-за амбре я не смогу говорить с тобоюболит голова. Иди и возвращайсякогда совсем отмоешься.
Доктор понуро отступил. «Верно Петька сказал о немгангрена редкостная». Ла Брюс придержал Ван Геделе за рукав, взял под руку и нежно, утешительно погладил ладошкой по манжету:
- Не плачь- прошептал он Якову на ухо, - Мы все для негонестерпимо воняем
Неплохой был улов за сегоднядве камер-фрау (явились парой), мундшенк, шталмейстер, царицына бабка-шептуха (так в придворном реестре она и значилась, именно в этой должности), красавец камер-юнкер, и даже целый сенаторв черной носатой маске. Сенатора привел виконт де Тремуй, и под ярким придворным нарядом, под высоким причудливым аллонжемТрисмегист едва признал старого знакомца. Виконт улучил минутку и дружески подмигнул приятелюмол, вот он я, гляди, каков. И пока сенатор шепотом умолял черную матушкуо благосклонности государыни, и о благосклонности, но совсем иного родафрейлины Настасьи, виконт де Тремуй обходил часовню с фальшивым любопытством, разглядывал, как будто чего не виделхотя знал он свою часовню как облупленную. Иван стоял позади сенатора со свечойподдельный монах, провожатый в подземное царствои двойственные чувства обуревали его.
И сейчас, укладываясь на тощий матрас в разоренных комнатах покойника ДрыкинаИван ощущал довольство и одновременно жгучий стыд. Предприятие егоа черная богоматерь была для него в первую очередь предприятием, источником доходаприносило немалые барыши, а в будущем обещалои еще больше. Тайная полиция закрывала глаза на подземную часовнюто ли дело было тут в обилии политических дел, заведенных молодым режимом на Москве, то ли в покровительстве могущественного господина Остермана, осенившего часовню крылами своей благосклонности. Вице-канцлер Остерман ежеутренне знакомился с посланиями, собранными в серебряный ящичекудивлялся, смеялся, выражал восхищениеизощренной фантазией некоторых господ и дам. Серебряный ящик с просьбами к черной богоматерибыл для него окошком в большой мир, как сам он говорил. «Так робкий затворник наблюдает из-за портьерыза проходящим под его окнами блистательным триумфальным парадом».
Но в то же время Трисмегисту казалось, что с каждым визитом очередного праздного щеголя к черной богородице, с каждой нелепой, страстной, жадной просьбой к нейгде-то далеко, в подмосковном маленьком дворце, потихоньку уходит жизнь из той, с кого написана темная икона. Прежняя хозяйка его, матушка Елена, бывшая царица Авдотья, болела и умирала, и казалось Ивану, что именно из-за его«предприятия» - жизнь и утекала от нее, по струечке, по капельке, и желания, что исполняла черная иконаисполнялись ценою этой утекающей жизни.
Иван уже вкушал первые сны, когда в дверь постучали. Он поднялся, не зажигая свечии в темноте он видел, как коти пошел открывать.
- Здравствуй, Ивашечка, - красавица-княгиня Нати Лопухина отодвинула Трисмегиста и шагнула в темный дом, - Что, разбудила я тебя?
- Так утро скоро, хозяйка, - зевнул Трисмегист, прикрывая рот ладонью, - Когда ж еще спать.
- Что поделать, если муж мой, пьяница, лишь под утро ложится, - вздохнула княгиня, - Проводи меня к тетушке, на минуточку.
Иван молча затеплил свечу, отодвинул гобелен, под которым пряталась потайная дверьв подземное царство. Княгиня являлась в подземную часовню почти каждую ночь, и с тех пор, как лишилась нежеланного ребенкав записках своих просила черную матушку только об одном. О любви Рене Левенвольда. Остерман каждый раз иронически поднимал бровь, разворачивая поутру княгинины каракули: