Было, ох, было ему за что лис не любить. Почитай на другой день по приезде в Новый Погост вел его Колдун в Серпейский град для знакомства со старши́ной и самостоятельными градскими мужиками. Шли лесом, неспешно беседовали о столичных умственных делах, и вдруг на некоей поляне увидал Бобич воткнутый в пень хищным жалом кверху длинный осколок кремня. Бобич так к нему и кинулся, Колдуна, пня старого слепого за собою поволок: что-де такое? Неужто ножик каменный, снасть оборотная? Слыхать-то он об оборотнях слыхал, а вот видеть, как искусный волхв, воткнувши в пень ножик каменный, с сокровенным приговором через то лезо кувырнувшись, в зверя дикого или в птицу обращается, вот этогонет, не довелось. Неужто владеет Погост искусством оборотней? А Колдун пялился-пялился на тот ножик бессмысленно, да как вдруг затрясся, ухватил Бобича за рукав, и ну его в сторону тащить, откуда только сила взялась у пня старого трухлявого? Эх, знать бы, что к чему, жизни бы Бобич не пощадил, а сломал бы проклятое лезо, чтоб остаться навсегда гнусной волхвице лисою. Пусть бы она потом всю кровь его по капле выпила бы, пусть, зато, глядишь, пристукнули бы ее охотники и шкуру с нее лисью ободрали бы.
Дальше-то как дело повернулось? Только отошли от того места, шарахнулась у них из под ног рыжая лиса. Отскочила, оглянулась, смотрит как василиск, будто в камень обратить хочет, и рожа у ней такая, ну прямо даже и не знает Бобич, как сказать. Оглядела, повернулась и в лес пошла, в ту сторону пошла, к пню. А через малое время, "Чур, меня" сказать не успеешь, догоняет их уже эта самая Потвора.
Поглядела Потвора в лицо Бобичу пронзительно и спросила вот так вот прямо в лоб, нагло, не он ли есть новый Облакогонитель, и правда ли, что отец его, торговый мужик, из роду своего стал собственною волею выродок и изгой, а сам Облакогонитель тоже не признает ни роду, ни племени? Бобич взъярился, ногами топал в злобе и посохом стучал, а Колдун молчал и в сторону глядел отстраненно, и стоило тогда ему, Бобичу на это внимание свое обратить, ибо
Ух, Потвора, змея подколодная, лиса рыжая, ненавистная, вместно ли тебе, т-ты, баба, подстилка старая драная ненадобная, входить в рассуждения? Отец жил своим умом и удачей, что ж ему на каждого дурака и лентяя в роду всю жизнь горб ломать? Да с какой стати? Ушел в Дедославль, сел там на посаде в пушной слободе, но не кожемякою или скорняком сел, а купцом. Ходил при княжьем полюдье, и на свой страх и риск тоже ходил по всей славянской земле, скупал шкуры, а после перепродавал иноземным торговым гостям у смолян в Гнездно, и даже у полян в Киеве многоприбыльно торговал. Род, однако же, затребовал его назад с нажитым и добытым. Х-ха! Нашли дурака! Начихал он на ихние притязания и объявил себя извергнутым из рода изгоем. А кто такой есть изверг-изгой? Человек вне родового закона, родовой защиты и общества.
Да, много отец тогда смеялся и пфукал, и посланцам родовым против их грозных слов казал кукиш. Мол, по кобыле ли брык? На землю, помнится, плюнул и сапогом тот плевок растер. Что-де мне род, когда я у верховного у княжеского волхва Родима глаза и уши и свой человек во всей земле? Умен был папаша, да сгубила его скаредность. Не пожадничай он в свое время, купи в кремле Дедославском осадной двор, так и не умер бы под хазарскою саблей. Да и Бобича, сына своего единственного, не оставил бы нищим. Ну, в самом деле, не идти же было Бобичу в род просить на первичное обзаведение? Не только не дадут, но еще и по шее накостыляют. Коли тебя из рода извергли и выродили, коли стал ты выродок и изверг, это конец. Выродокон навеки изгой, и дети его изверги, и внуки.
Неизвестно, что бы с Бобичем сталось, коли не пристроил бы его при себе Родим в хранильники. А после, уже перед самой своей смертью, направил его верховный княжий волхв в Новый понизовский Погост Облакогонителем с наказом прибрать тот Погост к рукам. Не умри благодетель раньше времени, кем бы он, Бобич, сейчас был?.. ну да ладно, и без покровителя сумел бы Бобич многое и преуспел бы, кабы не Потвора, лиса подколодная. Ничего. За Бобичем долги не пропадают. В прошлом году такую ей, рыжухе, подлянку кинулдуша радовалась и пела. Праздник ее наиглавный, День Рожаниц, коий дотоле справлялся соборно при великом стечении окрестных племен и родов, объявлен был лишь бабьим, лишь их, рожающих, касающимся. А наиглавным в осеннем ряду праздниковОсенин велено было считать именины Велеса Овинника, бога скота и богатства собранного, в закрома и овины упомещенного. Конечно, совсем Дня Рожаниц не сорвали, но ничего, капля камень точит. Потвора все любит делать соборно и шумно и явно, а Бобичтайно, келейно, у каждого свои способы, посмотрим, чей будет верх. В Дедославле со дня на день надо ждать княжьей смерти и великой крови, в стороне от той крови стоять резона нет, а для этого дела нужна ему, Бобичу не столько родовая старши́на, сколько градские самостоятельные мужибояры́. Роды поддержат Брячеслава-княжича, это же ясно, они берегут свое самомышление и волю, и княгиня для них самозванка полянская. Но за кого будут градские бояры́, это еще вопрос, им родовые законы тоже костью поперек горла, кому охота добычей, в бою кровью добытой, с каждым лопухом деревенским делиться? С бояра́ми надо встать заодно. Известно, чья крепость, тот в округе хозяин. По этому поводу с Радимиром младшим, воеводою градским и с иными бояра́ми градскими много говорено. Зреет яблочко, зреет.
2
Леля вынула из печи каравай, и был он ну ничуть не хуже, чем у бабушки: румяный, пышный, а уж запах В другое бы время Леля и в ладошки заплескала бы и заскакала козой и нос задрала, а сегодня нет. Не в духе Леля. И мысли ее одолели, и чувства.
В героях ходил, конечно, Тумаш, кто ж еще? И вышло с ним все по воеводы Бусовым словам. На отвальном пиру оказал ему Брячко честь небывалую, пригласил вместе с дядей, с Дедятой за верхний стол, и Буслая гридю усадил рядом. По велению княжича принесли волхвы превеликую братину, наполнили ее зеленым вином, и над тою братиной принял княжич у молодцев обряд побратимства, а нож для кровь отворить воевода дал свой. Смешали молодцы кровь из левых рук над братиной, слили в зелено вино, и пили то вино все гриди. Так что не с одним Буслаем побратался Тумаш, со всею дружиною.
Леля накрыла каравай чистой холстиной, сбрызнула водицы. Пусть остывает. Сама же ухватилась за горшок, пора ставить в печь репу, чтобы поспела упреть к обеду. Руки все делали сами, что имработа привычная, голова же была занята мыслями про Тумаша, про Ждана, козленка безрогого, который туда же, да и про себя мысли, чего уж там, про себя тоже. Вышло все ладно, по задуманному, высокое получилось волхебство и славная работа, а никому не расскажешь, и нет тебе за это ни почета, ни славы, пальцем на тебя никто не кажет и за спиною языком не цокает восхищенно.
Тумаша княжич у Дедяты в дружину просил-таки, отпусти, мол, сделай милость, хоть Бус и предупреждал, что ничего из того не получится. Дедята от гордости раздулся, важный сидел и все усы себе рукою гладил. Тумаша, однако, не отдал, сказал, что держит-де себе за восприемника в роду. А княжич, за то, что вырастил Дедята племянника таким молодцем, возгласил ему здравицу, и весь стол ту здравицу пил стоя, и волхвы тоже пили. Потом княжич повелел считать Дедяту не в дани, а в потуге, и от такой чести вся окрестная старши́на пришли в полное изумление, рты пораскрывали. И не в том дело, что потуг меньше дани, ничего он не меньше, а в том дело, что потужный муж не данный мужик, он человек самостоятельный. И на пирах его место в совете за верхним столом, и судить его может лишь княжий тиун, и обидеть егокнязю-батюшке обиду нанести, и на вече его слово среди старши́ны. Да только ли в этом дело? За Дедятою вверх весь род тянется.
Бабушка отрезала от каравая кус хлеба, намазала сверху коровьим маслом. Предложила Леле, но Леля отмахнулась, до того ли, да и руки заняты, работа. Дел еще сколько? А есть сейчас бестолку, не ко времени, охотку только отобьешь, ни пользы, ни смысла и, вообще, ни к чему. А Жданну, ни смех ли? пыжится, пыжится, а сам похож на брата, как цыпленок на петуха: ручки-ножки тоненьки, носик остренький, голосом пискляв. Такому, скажем, на Оку идти за сторожей, испугается, заплачет: "Ой-ёй-ёй, боюсь!" А если и не заплачет, куда ему, и хилый, и маленький, и дурак, а Тумаш добрый молодец красивый и сильный. Бабушка ела хлеб и нахваливала Лелю, хочешь-не-хочешь, а услышишь: рукодельница ты моя, златорукая, да и хлеб, мол, у тебя небывалый, да и масло-де неслыханное, да и князь такого в тереме своем златоверхом не едал, а после прервала вдруг свои восхваления, ткнула в Лелю пальцем и сказала: