Тиун угрюмо кивнул.
Вот и славно, сказала Потвора устало и поглядела на ведьменыша. Девка подскочила к Олтуху и сунула ему в ладонь в перепуге оброненную на пол давешнюю серебряную чарку.
Возьми на память. В подарок, сказала Потвора. А уходить будешь, загляни в любое строение, хоть бы и в травник, повсюду такие же жертвенники стоят. И на всех следы от топора. Я их берегу, авось сгодятся. Загляни, не ленись, что ж ты зря по полу елозил, штаны марал? Ступай, провожать тебя не пойду, притомилась, сбереги тебя Чур в дальней дороге.
В дверях тиун обернулся.
Три дружины, считая киевскую, сказал он тихо. И Любомир.
Говорю же, с дружинами воевать будет серебро, сказала Потвора равнодушно. А что до Любомира, силен верховный княжий волхв, слов нет, только он при любом князе верховный, сладких баб красивых на свете много, вот и рассуди, есть ли ему смысл насмерть биться? Мне же для дела своего ничего не жалко, ни серебра, ни жизни своей, ни даже внучкиной жизни. Так что смотри, не ошибись, собственного блага ради.
Часть 2. Змей
1
Высока гора Высоцкая. Крута. Дорога прямохожая-прямоезжая чуть ли не от самого подножья мощена дубовыми плахами. За тою дорогою недреманно следят хранильники, упорен лес, наступает на дорогу лес, норовит зарастить-заполонить дороженьку, чтоб следа от нее не осталося.
Погост обведен тремя рвами, тремя валами в честь трехсветного светлого солнышка: солнца всходного игристого, полуденного лучистого и закатного заревого красного. Горят над валами костры негасимые, за кострами смотрят хранильники же, не приведи всеблагие к такому несчастью, чтобы погасли те негасимые костры.
Снуют меж кострами хранильники. Где дров подбросят, где пламя подправят, благостно, истово, молча, как то им святым их делом предписано.
А тишина вокруг особенная, лесная, травнолиственная, слушай ее, вкушай душевный покой, смотри, как Стрибог перстами ласковых ветров играет листвою багряною. Ан нет! Нет мира на Новом Погосте. Всех смутила, всех взбаламутила и вздыбила болотная ведьма предерзостным своим волхованием. Трещит в кострах живой Перунов огонь, шелестят листвою Стрибоговы ветры, снуют хранильники, но в глаза друг другу не глядят, прячут смущенные мысли: как же так? Гадание всегда двойственно и тонко. На грани постижения человеческого воля небожителей. Сколь ни напрягай ты слабый свой ум, сколь ни вглядывайся в полет вещего ворона, ни вслушивайся в птичий грай, смысл той божественной воли слишком часто открывается потом лишь, когда выявится пророчество свершением. "Как это я так обмишурился? скажет растерянный волхв, стуча себя кулаком по бессильному лбу, предсказано было яснее ясного". А тут? Слыханное ли дело, чтобы выказала вещая птица в кобении имена человеческие? Непостижимо. Загадочно. Страшно. Неужто воистину столь велика сила древнего идолищаРода четырехликого?
Уже которое поколение хранильников принимает от старших описание великого идола. На ушко. Тайком. Был-де тот идол высок, огранен на четыре грани и по высоте поделен на четыре же мира. Наверху в мире горнем под единой шапкою помещены были четыре лика наиглавных богов, на каждой грани по одному: матушка-заступница Мокошь, Даждьбог, Ладалюбви и семьи покровительница, берегиня рода славянского, и боя́р Перун. Ниже мира горнего был мир наземный людской с изображениями человеческими, зверями и знаками поля вспаханного засеянного. Из богов же в том в наземном мире были только Ярилобог ярой силы мужской весенней, да Кострома, которая всех трав на земле колосящихся мать. Еще ниже был мир вземной, Переплутов, с изображениями его, бога всего из земли растущего, на лицевой грани, с собаками крылатыми Семарглами на боках и с ростками растенийкринами позади. Те ростки-крины боги корней крылатые собаки Семарглы по велению Переплутову из вземного мира в наземный вытягивают на радость людям. А уж под этим помещен был никем из простого люда не виданный, никем, кроме волхвов, не знаемый мир кощный подземный мразный и мрачный, царство Кощея-Ящера, Змея многоглавого летучего, царство зимы и смерти, царство ночи и сна. А все вместе, купно, и составляло Род. Род был славянская вселенная, и вселенная была Род, и выходило, если подумать, что каждый человек, каждый листик на Древе Жизни Рода того могучего был частицею божества, единого и неделимого в умонепостижимой своей многоликости. Дух захватывало, если вдуматься, что любой сын славянского племени равноценен и равновелик богам своим могучим жизненосным и князю-батюшке со всеми его бояры́, советники, тиуны и емцы.
Громко и со злобным присвистом зашуршала опавшая листва под властными шагами. Хранильники согнулись в поясном поклоне: Облакогонитель. Трепещут согбенные спины, лютой яростью горят глаза Бобича, ясны ему мысли согбенных, неудачи его перехихикивают, сволочи.
А неудач хватает, одна за другой. Будто полоса такая в жизни пошла. Колдун скрипит, что валить-де не на кого, и сторожу-де сам ты собирал для полюдье следить. Да, собирал! Молодец к молодцу, парни ражие, могутные, чтобы они с полуведра браги до одури упились, да кто тому поверит, кроме дурака-Колдуна? Не только имя егоКолдунот слова колода, но и голова его тупа как колода та дубовая. Чуял, носом чуял Бобич возле всех своих неудач Потворин мерзкий дух старушечий. Но как умудрилась? Старая, рыхлая, ей ли угнаться за сторожей молодецкою, да и не вернуться бы ей обратно за такой за короткий срок даже и лисою обернувшись. Через две-то переправы. Может, летает? С нее, со стервы, станется.
Дальше вспоминалось такое, что впору завыть волком зимним голодным, задним-то умом все мы крепки. Теперь было ясней ясного, что пришла Потвора на площадь неспроста, всенародно кобениться пришла, и даже на воробьев тех пялилась с умыслом. Воробей, однако же, птица вздорная, с ним особо не повыкобениваешься, с ним бы ладно, пусть бы. Но когда ворон к ней, к колченогой явился, когда пошла у нее Великая Кобь, что ж он, Бобич дурак-дураком стоял и пялился и дивился бессмысленно, что ж вовремя не пресек? Хоть бы за оплечье, за знаки верховного волхва обгаженные не было бы так обидно, уж лучше бы в рожу нагадила, дрянь черноперая, чем на громовые-то знаки.
Облакогонитель замотал головой, скрипнул зубамивстречный хранильник шарахнулся в сторону, как заяц перед гончей. А Бобич даже и не заметил, так жгли и язвили его богини мести Кара с Желею, догрызали злобною памятью. Ах, как скалозубились волхвы-сопогостнички, ах, как услаждались его беспримерным посрамлением. Глупцы! Разве Бобича осрамила болотная ведьма? Нет. Весь Погост с ними, глупцами вместе. А какие надежды возлагал Бобич на это полюдье, какие ему мечтались мечты!
О болезни князя-батюшки узнал Облакогонитель еще летом от заезжего торгового мужика, ибо, не в пример иным прочим, он торговых жаловал, не брезговал и лично поить в чаянии новостей. Новость, да вовремя узнанная, дорогого стоит. Много порассказал ему во хмелю заезжий гость о столичных делах. Вести все горячие, важные, тайные. Мнилось, что придет полюдье, выкажет он себя перед слами княжескими лицом мудрым и проницательным, порядки новые одобряющим, выгоду княгини принимающим, да и свою не упускающим. Глядишь, и станет сам нужным княгининым человеком в здешних в низовских краях. Но кому ты нужен, если тебя любая завалящая ведьма в грязь рожей походя тычет? И не объяснить тому же тиуну, что Потвора эта самая вовсе не любая и не завалящая, отнюдь! Погост Новый до его, Бобича на нем появления чихнуть в ее сторону остерегался.
Хихикают сопогостнички, изгиляются, не бывать-де Бобичу после такого срама Колдуном, не поддержит его столица против О́бережника, да и поделом-де, заносчив и хват, а сам-де неук и волхв не природный. А ну-ка, пускай назовут, кто на Погосте волховальную хитрость от предков получил? О́бережник, Кузнец, а дальше, ну, ну? То-то. В высшем волхебстве сами ни уха, ни рыла. Эх, узнать бы, кто накапал тиуну про его, Бобича посрамление. Успели, сволочи.
Сбоку в кустах что-то зашуршало, завозилось резко. Лиса. Ах ты, паскуда! Бобич даже затрясся от ярости, а посох его не только в лису не попал, но скользнул в куст, поминай его как звали, пропал. И нашел его Бобич от места того в несуразном далеке, внизу под косогором, отчаялся уже найти, повернул назад, а он лежит-себе на видном месте, каково? Очень Бобич лис не жаловал, и не было ему подарка лисьей шкуры дороже. А как собирался говорить с Потворою, обязательно надевал на себя лисьи меха. С намеком. Или хотя бы хвост лисий в руках вертел и тем хвостом в рожу ее противную чуть ли не тыкал.