Дорога мало езженая, раз в неделю почта ходит. Частенько приходилось рубить упавшие стволы. А на болотах гать настлана, поперек дороги уложены тонкомерные бревна. Осторожно шагают по ним кони, знают, что ненадежны эти бревна. Иструхлели иные, провалится ногасломать недолго. Колеса прыгают с бревна на бревно, зубы стискиваешь, чтобы язык в разговоре не прикусить. «Чертовыми ребрами» называют эти гати ямские мужики.
На всем протяжении повстречались всего три избушки, через каждые двадцать пять казенных верст, из них только одна жилая, посредине, Нара зовется, на берегу лесной с рыжей водой речки. Живут там мужик с бабой (дети в город ушли), ходят за казенными лошадьми, самовар вздуют какому проезжему. Хлеба не сеют, только на покосах лесных да по речке сено косятдля почтовых лошадей. У мужика ружьишко старинное, шомпольное, зимами белку промышляет, а то и соболя, да там глухаря или рябчика для своей потребы. Осенью же на перелете на всю зиму гусей запасает, в погребе, льдом набитом, хранятся они до пасхи. Недавно медведица в кулёму попалась. «Вон шкура-то на городе сушится. От медведицы не уходил медвежонок летошний, сгреб я его руками, теперь тут живет. Миш, а Миш, подь сюда!» Из-под печки выкатился смешной пушистый бурый зверек, совсем ручной. Живо выхлебал из деревянной плошки молоко и неохотно погрыз сахару из моих рук.
Вот и третий, последний станок. Изба в порядке, сено припасено, а людей нет. Покормили лошадей, перекусили всухомять, воды из ручья попили и снова в дорогу. В сумерках поредел лес, пошли вырубки с поленницами дров, со штабелями невывезенного баланса (теперь уж до зимы простоит, до санного пути), а вскоре и поля, надежно огороженные от скотины. Ночью въехали в Усть-Выйское. Только в ямской избе светился огонек. Видно, издалека были слышны наши бубенцы да поддужные колокольцы.
А наутро перед нами предстало чудосамая древняя русская деревянная шатровая церковь на крутом берегу, в стороне от домов, за погостом. Из толстенных бревен срублена (такого лесу и нет теперь!). Стукнешь по бревнузвенит как литое. А ведь восемьсот лет простояла Усть-Выйская церковь. На входной двери замок, ключ у дьяка, а дьяк на покосе вверху по реке. «Может, вернется к вечеру, а может, до завтрего на лугах останется. Пора-то горячая: день год кормит!»
Так и не попали мы в этот старинный храм, сотни лет украшающий берега Выи и Пинеги.
Усть-Выйское в восьми сотнях километров от Архангельска. Раз в году по высокой воде приходит сюда буксир с двумя баржами с товарами, мукой, крупами. В общественном магазине напасено всякого добра. И харчей, и одежи, и обувки, что хочешьвсе есть. Даже моссельпромовский шоколад. Как-то после малоснежной зимы быстро сошла полая вода, и баржи не дотянули до Усть-Выйского. И ничего! Хватило запасов до следующей весны.
Корчагин уже с ночи расспросил, у кого бы купить лодку, чтоб сплавиться до Карпогорья. Там на пароход сядем. К полудню изладили нам долбленку. Мы купили на неделю провианта и распрощались с ямщиками. Завтра им в обрат, а нам сегодня вниз по Пинеге.
Плывем день, другой, третий. Все шире становится русло, выше берега. Вот уж врезалась река в белые известняки, сверкающие на солнце гипсовыми друзами кристаллов. К самому обрыву подступают могучие лиственницы. Сквозь прозрачные кроны синеет небо, проплывают сверкающие облачка.
Застала нас ночь под таким берегом. Подтянули лодку на бечевник, а сами поднялись на гору. Смастерили шалаш, вроде как у Петровича, только крытый душистыми и нежными ветвями лиственницы. Долго сидели у костра. Корчагин еще листал дневник, а я пошел проведать лодку, не унесло бы ее быстрым течением.
Вышел к обрыву и обмер: за рекой, над лесом, на ночном небе раскинулась радужная арка. От нее стрелами вверх выметывались разноцветные лучи. Они то застывали на мгновение, то исчезали, то снова оживали. В школьной книжке издания Девриена видел я цветной рисунок северного сияния, но то, что наблюдали мы тогда, было стократ красочнее.
Уже минула полночь. Корчагин ушел подбавить дров в забытый костер и позвал меня спать. Когда стало меркнуть сияние, улегся я на хвойный тюфяк и так и уснул, может быть, даже с открытыми глазами.
Много раз видел я потом северное сияние, то в форме колышущихся в небе зеленых лент, то в виде прожекторных лучей, то ярких, словно орденские колодки, отрезков дуги, но такого чудесного сполоха, как называют его русские люди на севере, не видел никогда.
Лиственничники по Пинеге оказались примечательными. Корчагин нашел в них растения-реликты, каким-то чудом пережившие ледниковую эпоху. Это уральский астрагал, куропаточья трава, альпийский денежник, пеон, анемона
Много интересного занес в свой дневник Корчагин, много наметил тем для будущих работ. Немало начинающих ботаников направил он в северные края и сам не однажды посетил потом места, что прошли мы с ним разведочным маршрутом. И вот недавно поручил аспиранту заняться изучением пинежских лиственничных лесов. Новые пришли туда люди, не пешком с топором за кушаками, а на тракторах с электропилами. Рельсы проложили через сузёмные леса, где раньше тянулись к небу могучие лиственницы. Надо предвидеть, как вести лесное хозяйство, чтоб не оскудело исконное богатство русского Севера. Такая теперь задача у аспиранта. Удачи ему на исследовательских тропах!
* * *
Кончилась наша экспедиция в Холмогорах, родине Михайлы Ломоносова. Хмурый был день. Сиверко. Бились встречные лохматые волны Двины о красные плицы колес парохода. Дымили трубы архангельских заводов. «Майна! Вира!»слышалось с заморских кораблей, что пришли за лесом в устье большой северной реки.
Из Архангельска в Ленинград я возвратился поездом. Я был очарован, нетотравлен, заговорен! И любимой на всю жизнь стала геоботаниканаука о растительных сообществах и их связи со средой.
* * *
На исходе четвертый десяток лет с той моей первой экспедиции. Но я помню чуть ли не каждый день общения с природой лесного русского края. Охотничьи тропки (у каждого свой путикувидишь соболя в чужих слопцах, забей, чтоб не ушел, а братьникогда!). Курные лесные избушки (зайдешьбереста и сухие дровишки приготовлены, на полочке соль, чай, сухари). Протопил, переночевал, запаси дровец, оставь что-нибудь из своих припасов (мы обычно сахар клалиредкий здесь товар). Помню кряжистых мужиков с большими натруженными руками, так ловко орудующих топором над крылечком или пряслицами (а топор всегда при себе, на покос ли, в лес ли за белкойтопор всегда за кушаком на спине), ладных девок в нарядных одеждах в чинном хороводе, разудалых гармонистов с лихим чубом под картузом набекрень и конопатых мальчишек, наперегонки несущихсятолько босые пятки мелькают, чтоб первыми открыть околицу тройке с бубенцами. И чудится мне ямской колокольчик в лесном полумраке и звуки благовеста. Они слетают с древней звонницы и плывут вместе с облаками в зеркальной чистоте по недвижимой предзакатной глади будто дремлющей речки. И хоть не бывал я с той поры в тех краях, но нутром всегда тянусь туда, где стелются розовые туманы по утрам, сверкают ночные сполохи и в лесном мраке рождаются сказки.
В поисках каучуконосов
Ленинград, улица Герцена, 44, ВИР. Кто не знает этого адреса и этого дома с колоннами?
Днем в его огромных арочных окнах отблескивает небо. Вечером из них допоздна струится свет. Здесь помещается Всесоюзный институт растениеводства. «Вавилон»любовно называют его те, кому посчастливилось трудиться здесь.
Давно я знаю этот дом, но сегодня впервые прошел в его массивную дубовую дверь, поднялся по мраморной лестнице и вот нахожусь в кабинете Николая Ивановича Вавилова.
Мы, большая группа ботаников из Главного ботанического сада, пришли на заседание, назначенное сегодня на 9 часов утра. Вместе с нами такие именитые ученые, как Б. А. Федченко, М. М. Ильин, О. Э. Неуструева, С. В. Юзепчук.
Нам хотелось прийти пораньше, за полчаса, чтобы успеть развесить карты ареалов растений, разложить гербарные образцы. Но в коридоре уже слышен особенный басок Вавилова, доносившийся из распахнутой двери его кабинета.
Увидев массивную фигуру Федченко, Вавилов поднялся из-за стола, держа в левой руке раскрытую книгу.