Зря расстроились. У меня совсем другие друзья, господин Овчинников. И другие враги. Те же, что у вас.
Он не сводил испытующего взгляда с Овчинникова. Изумленный Овчинников смотрел на Важина во все глаза.
И мы дадим вам возможность снова служить России, выдержав паузу, не без торжественности произнес Важин.
Овчинников выпрямился на постели, хрипло спросил:
Почему я должен вам верить?
Я мог бы давно свистнуть чекистам, пожал плечами Важин. Вы у них свои девять граммов да-а-авно заработали.
А если вы, прежде чем шлепнуть, хотите вывернуть меня наизнанку? уже спокойнее спросил Овчинников. Другу это легче, чем врагу.
Мы ни о чем вас не собираемся спрашивать, покачал головой Важин. С нас довольно и того, что для красных вы Дроздов.
Овчинников, просветлев лицом, поднялся на ноги, взял со спинки стула френч, надел его, застегнулся, сухо спросил:
Что от меня требуется?
Это вам скажет тот, кто отдает приказы, Важин вытянул из кармана галифе разряженный браунинг и обойму к нему, передал то и другое Овчинникову. Я эти приказы только выполняю, господин капитан. И докладываю об исполнении.
Важин подошел к подоконнику, по-хозяйски погасил примус, снял с него кофейник с давно закипевшим кофе, разлил кофе в чашки. Одну чашку, словно закрепляя новые отношения, протянул Овчинникову. Тот взял, кивком поблагодарил. Важин утвердил в растопыренных коротких пальцах блюдце, налил в него кофе и стал шумно прихлебывать. Наблюдавший за ним с откровенным отвращением Овчинников презрительно усмехнулся:
Еще одно потрясение: кофе лакают с блюдца.
Важин от неожиданности поперхнулся:
Разве нельзя?
Можно. Овчинников поморщился и небрежно махнул рукой. Вам, Важин, все можно Когда я встречусь с главным?
Сегодня вечером. Важин допил кофе, отставил блюдце. Слушайте внимательно и запоминайте
Горели свечи на трюмо в гримуборной. Шумела за окнами осенняя непогода. Овчинников наблюдал, как Алмазов, стоя на коленях, с «театральным» подвыванием взывал к Нине:
Любовь бывает только одна! Жизнь без вас лишена для меня смысла! Он сделал вид, будто выхватывает пистолет. Прощайте!
Нина кинулась к Алмазову:
Сейчас же перестаньте! Что за глупая шутка!
Но Алмазов уже приставил к виску согнутый указательный палец правой руки, крикнул «бом!» и грузно повалился к ногам Нины. Неподвижная Нина скорбно стояла над ним. Алмазов попытался встать, но схватился за поясницу, застонал.
Радикулит проклятый, пробормотал он смущенно.
Нина и Овчинников кинулись к Алмазову и, бережно подхватив его под руки, помогли подняться. Алмазов перевел дух, спросил Овчинникова:
Сможете?
Попытаюсь, скромно ответил Овчинников, опустился перед Ниной на колени и, старательно копируя Алмазова, с тем же завыванием произнес: Любовь бывает только одна! Жизнь без вас лишена для меня смысла!
Прощайте, подсказал Алмазов.
Что? не понял Овчинников.
Ну, «прощайте» он еще говорит, объяснил Алмазов.
Хорошо, прощайте, равнодушно согласился Овчинников и встал с коленей. Только падать я пока не буду. Извините.
Падайте, не падайте Алмазов махнул рукой и вздохнул.
Моцарта вы играете лучше, Нина рассмеялась.
Ладно, сойдет, великодушно объявил Алмазов. Главное спектакль спасен. А текст еще пара репетиций, и все будет в ажуре. Благодарю вас. Свободны.
Руководитель драмкружка кивнул на прощанье Овчинникову, поцеловал руку Нине. Овчинников подал ей пальто, надел шинель и буденовку, распахнул перед женщиной дверь гримуборной.
Нина и Овчинников спустились по лестнице в вестибюль и вышли из теплого клуба в промозглую уличную мглу.
Брр поежилась женщина и взяла спутника под руку. Прямо жить не хочется в такую погоду.
Проводив Нину, Овчинников направился в тюрьму. Ему предстояло выяснить у Важина, получил ли тот подтверждение относительно вечерней встречи с главным. Овчинников вошел в канцелярию в тот момент, когда на стене залился жалобной трелью телефон. Начальник тюрьмы взял трубку.
Важин, произнес он в микрофон и после паузы зачастил: Не беспокойтесь, товарищ Камчатов, непременно всех осмотрим, обязательно найдем, если он здесь! Бывайте здоровы.
Важин повесил трубку и с ухмылкой сказал Овчинникову:
Ишь, неугомонный, вынь да положь ему Овчинникова.
Овчинников, не принимая игривого тона Важина, сухо спросил:
Как вечером? Ничего не изменилось?
Все как условились. Важин сразу стал серьезным. Идите отдыхайте, господин капитан. Боюсь, спать вам этой ночью не придется.
Через два часа Овчинников неторопливо спустился по скрипучей гостиничной лестнице в полутемный вестибюль. За высокой стойкой в свете тусклой керосиновой лампы уютно чаевничал старичок портье с мохнатой бородавкой на вислом сизом носу. Овчинников кивнул старичку, положил на стойку ключ от номера. Портье широко зевнул и повесил ключ на доску позади себя. Внезапно вестибюль ярко осветился: зажглась под потолком пыльная хрустальная люстра.
Выходит, товарищи не только рушить умеют, удивленно сказал портье. И чинить вроде обучились.
Обучились, обучились, строго проговорил Овчинников. Чем ехидничать, лучше бы люстру вон протерли.
Портье с опаской посмотрел на Овчинникова и стал искать под конторкой тряпку. Неожиданно Овчинников широко улыбнулся старику, заговорщически подмигнул, чем привел портье в полное замешательство, и вышел на улицу. Было сыро, холодно, темно. Овчинников глянул на часы, в задумчивости остановился у края тротуара. За его спиной два электрических фонаря освещали облезлую вывеску «Отель «Версаль». Подкатила пролетка. Извозчик выжидательно смотрел на Овчинникова. Тот, продолжая о чем-то размышлять, машинально достал папиросу, трижды стукнул ее мундштуком о крышку портсигара. Извозчик по-прежнему пристально наблюдал. Овчинников задумчиво сунул папиросу в рот, но тут же опомнился, глухо чертыхнулся и с отвращением швырнул ее в лужу.
Не жаль добра? негромко спросил извозчик и оглянулся.
Курить никак не брошу, тихо пожаловался Овчинников.
Извозчик глазами указал ему место позади себя. Овчинников решительно уселся в пролетку. Лошадь резво взяла с места: путь предстоял долгий.
В начале ночи, когда из-за облаков уже вышла хилая луна, извозчик остановил пролетку у поворота лесной дороги. Обернулся к Овчинникову. Кивком головы указал ему на крестьянскую телегу у разбитого молнией дерева, и седок молча пересел из пролетки в телегу. Возница остроносый мещеряковский связник завязал ему глаза полотенцем, взял вожжи. Телега со скрипом тронулась по лесной дороге. Спряталась за тучи луна.
Они ехали по темному лесу не меньше часа. Потом далеко впереди сквозь дремучую чащобу замерцал во влажной ночной мгле тусклый светлячок: оконце глухой лесной заимки.
Там, на заимке, ясно теплилась в красном углу горницы неугасимая лампада перед богатым серебряным киотом. Уютно верещал в подполье бессонный сверчок. Висели на бревенчатых, мхом конопаченных стенах вязки лука, пучки целебных трав, красный текинский ковер со старинной казачьей шашкой в серебряных чернёных ножнах, колючая кабанья шкура. На полу, уперев мертвый черный зрак в проем входных дверей, стоял новенький английский пулемет. У стола, выхваченные из мрака светом керосиновой лампы, сидели Мещеряков и Кадыров. Есаул методично чистил шомпольным ершом разобранный маузер. У ног его, преданно глядя на хозяина, лежал Шериф. Корнет напряженно вслушивался в доносящиеся снаружи звуки тревожный шум осеннего ветра в кронах сосен и жалобный плач выпи на болоте. Внезапно в ночи гулко заухал филин. Уши овчарки мгновенно встали торчком.
«Кричит сова, предвестница несчастья, кому-то вечный сон суля» продекламировал есаул, глядя задумчиво на огонь лампы, и после паузы, тяжело вздохнув, добавил: Был, Кадыров, такой поэт Шекспир.
А если все же попытаться штурмом тюрьму взять? думая о своем, спросил Кадыров, и глаза его загорелись. Ночью. А, Мещеряков? Лестницы на стены, часовым ножи в горла и во двор. Нам бы только своих внутрь впустить, а уж там!.. Он по-звериному втянул воздух раздувшимися ноздрями.