Не теряя из виду черную бархатную спину Алмазова, чекист неотступно следовал за ним в толпе.
Накрапывал дождь. Нина и Дроздов медленно вошли в тяжелые чугунные ворота безлюдного кладбища и молча двинулись по узкой тропке мимо заброшенных могил. Потом Нина тихо заговорила:
Я благодарна вам, что пошли со мной Не могла решиться одна Бедный мальчик Умереть от неразделенной любви Если б он только знал!.. Она вздохнула и замолчала.
Что знал? спросил Дроздов.
Как я несчастна тихо сказала Нина.
С начала войны не встречал счастливых женщин, горько усмехнулся Дроздов.
Они подошли к свежей могиле. Ни памятника, ни венка, ни имени не было на ней. Лишь маленькая фанерная табличка с номером.
Могилка у него какая убогая, грустно сказала Нина.
Самоубийца, пожал плечами Дроздов.
Он был такой чистый, этот мальчик, Нина вздохнула. Женщины таких не любят, они таких только жалеют. Она боролась со слезами. А я и пожалеть не могла, выжжено во мне все
Так уж и все, не поверил Дроздов.
Одно только и осталось До сих пор люблю мужа Нина глядела в пространство. Хоть и тяжко было с ним Люблю, хотя не знаю, жив ли он, увидимся ли мы когда-нибудь
Дроздов молчал. Они двинулись к воротам.
Знаете, он ведь никому не верил, всех считал людьми со «вторым дном», проговорила Нина.
Порой «второе дно» помогает выжить, неожиданно жестко сказал Дроздов. Если, конечно, твердо знаешь, что ненавидеть и что любить. А без бога в душе нельзя, жутко.
Мне жутко задумчиво сказала Нина. И все же я его невольница Навсегда
Невольница вы? удивился Дроздов. Как-то не похоже.
Нина печально усмехнулась:
А вы представьте: глухой деревянный городишко, зимой сугробы, летом жара, грязь непролазная Отца убили японцы, мать сутками стирает чужое Тоска, безысходность Оставалась придуманная жизнь: французские романы, гимназический драмкружок, королева Марго Ночами плакала, ждала принца Подруги смеялись, а я верила: придет!.. Увидела его упало сердце: он!.. И словно в омут головой с обрыва
Нина замолчала, вся в прошлом. Словно наяву, военный духовой оркестр играл вальс, в мерцающем свете елочных свечей влюбленно кружились юнкера с гимназистками, таинственно скользили по стенам причудливые тени, пахло духами, нагретым воском, хвоей пахло счастьем. Господи, да было ли это когда-нибудь?.. Из раздумья ее вывел голос Дроздова.
Вы были тогда девочкой, осторожно сказал он.
Нина вздрогнула, очнулась.
Я и сейчас люблю его, словно встретила вчера по-прежнему глядя в пространство, будто всматриваясь в одно ей видимое, сказала она. Это мой крест Пошлет на смерть пойду как на праздник Она вдруг грустно улыбнулась. Мы, бабы, во все века могли жить только любовью, а вам ее одной всегда мало
Глаза ее были отсутствующими. Дроздов смотрел на нее с сочувствием и молчал. Да и что мог он сказать ей?
В лесу было сыро и пасмурно. Накрапывал дождь. Остроносый аккуратно погасил папиросу о ствол сосны, бережно сунул окурок в карман. Рядом с ним на берегу глухого таежного ручья стояли корнет Кадыров и есаул Мещеряков. Они ждали, пока догорит испещренный бисерными буковками листочек бумаги, который держал за краешек есаул. Когда бумага испепелилась, Мещеряков тщательно стряхнул пепел с ладони, вернул Остроносому подаренный ему на базаре Алмазовым спичечный коробок и спросил:
На словах он ничего не передавал?
Остроносый связник отрицательно покачал головой.
Неужели повезло? задумчиво спросил есаул Кадырова.
Азиат улыбнулся, не разжимая рта. Только уголки его губ загнулись кверху.
Древние напольные часы знаменитой фирмы «Павел Буре», загадочным путем попавшие из какого-то барского особняка в полутемный коридор воскресенской гостиницы, натужно прохрипели семь раз. Хмурая костлявая баба, до глаз укутавшись пуховым платком, с помощью ялового сапога истово раздувала меченный множеством медалей пузатый двухведерный самовар. Кто-то из постояльцев, с размаху больно грохнувшись в полумраке о зловеще загудевшее оцинкованное корыто, поминал вслух его владельцев с многочисленной родней по восходящей линии. Тягуче и заунывно заплакал пробудившийся младенец. Во дворе радостно заржала отдохнувшая лошадь. Начинался новый день.
Юркий конопатый мальчонка, высунув от усердия язык, расставлял у номеров разнообразнейшую обувь. Возле одной из дверей он со стуком поставил две пары начищенных до блеска хромовых командирских сапог. Полуодетый Дроздов, услышав стук, приоткрыл дверь, забрал из коридора сапоги и оглянулся владелец второй пары спал на диване, укрывшись с головой шинелью.
Дроздов надел сапоги. Стараясь не шуметь, подошел К окну. До отказа накачал стоящий на подоконнике примус, поджег зажигалкой горелку, поставил на огонь закопченный медный кофейник. Проделав все эти привычные операции, подошел к приткнувшемуся в углу мраморному умывальнику, скинул рубаху, стал умываться. Зеркало, врезанное в стойку умывальника, отчетливо отражало длинный багровый шрам на левой стороне его загорелой груди.
Доброе утро, раздался за спиной Дроздова голос Важина.
Быстро повернувшись к Важину правым боком, Дроздов ловко натянул рубашку, обернулся, кивнул на пустые бутылки в углу комнаты, болезненно поморщился:
Не очень-то доброе. Как после новоселья голова?
Пока на плечах, ухмыльнулся Важин, надевая сапоги.
Слышал ночью скандал в коридоре? спросил Дроздов.
Не слыхал, сказал Важин. Однако пару раз просыпался, со спины на бочок ваше превосходительство переворачивал.
Неужели храпел? удивился Дроздов. Вот не замечал за собой. Извини.
Не существенно, снова ухмыльнулся Важин. Храп он от образованности и чинов независимый.
Верно, рассмеялся Дроздов. Генералы всегда храпят сильнее своих денщиков.
Это вы точно подметили, насмешливо согласился Важин.
Чего ты вдруг на «вы» пошел? удивился Дроздов.
Так это я с Дроздовым на «ты» был, ровно сказал Важин. А с вами считаю неудобным. Я вам не ровня, господин Овчинников.
Овчинников вздрогнул, побледнел, зверем зыркнул по лицу Важина, кинулся к своей постели, рывком сунул руку под подушку.
Не извольте беспокоиться, браунинг ваш у меня, Важин ехидно улыбнулся и похлопал себя по карману галифе. А то не ровен час Мужчина вы решительный, наслышаны.
Овчинников опустился на кровать, обессиленно привалился спиной к стене, в изнеможении закрыл глаза.
Рубашечку вы, ваше высокоблагородие, зря надеть торопились, шрамик я еще ночью разглядел, издевательски-небрежно проговорил Важин. Теперь ясно, почему фотографироваться не захотели на базаре. Только ведь от знающего человека все равно не укроетесь, господин Овчинников.
Овчинников не реагировал. Он сидел словно неживой. Глаза по-прежнему были закрыты, лицо сразу осунулось, помертвело.
То-то, гляжу: пробор, поклон, манеры ох, нет, не пролетарские, продолжал ерничать Важин. И на базаре к бельишку шелковому потянуло. Естество, можно сказать, взыграло. Тем более продавала-то офицерская вдова, родная душа.
Овчинников не шевелился и не открывал глаз. Настороженно кося на него взглядом и держась так, чтобы не оказаться к нему спиной, Важин неторопливо подошел к столу, оглядел остатки немудреного пиршества, подцепил вилкой толстый ломоть мяса, стал с аппетитом есть.
И дорого вам за меня заплатят ваши друзья-чекисты? подняв веки, с бессильной ненавистью спросил Овчинников.
Важин явно не торопился отвечать. Он дожевал и проглотил мясо, отправил следом за ним пышный соленый груздь, отложил вилку, неспешно измерил Овчинникова холодным оценивающим взглядом.
За вас?.. Важин, сделав паузу, утвердительно кивнул. Дорого, господин Овчинников. Очень дорого. Не сомневайтесь. Сами изволили видеть, какая у них из-за вас суматоха поднялась. Камчатов, можно сказать, ночей не спит. Очень уж, видно, повидаться с вами охота.
Овчинников через силу улыбнулся. В лице его не было ни кровинки. А Важин, неожиданно став серьезным, сказал примирительно: