Саша Миллер - Ничего личного. Только секс стр 4.

Четких ориентиров нет. Ты можешь быть всего лишь вокзальной бродяжкой, как Жанна, Но при этом твоя горячая душа огромна, как ле­докол. Ты расплавляешь льды этого замерзшего мира, крошка.

Я не скажу, как я люблю тебя. Потому что ты не поверишь. Ты просто не расслышишь, мы слишком быстро мчимся. Ты уверена, что я влюблен в Лапу. Ты глупая маленькая дурочка с третьим глазом во лбу. Я ее не люблю.

Я ее горю.

Выхожу побродить в сеть. Еще есть время до вечера. Тот час еще не наступил. Час, когда в окнах напротив я увижу тех, кто давно умер. Я почувствую, что время подходит, не потому, как поплывут багровые языки солнца по влажным стеклам. Не по долбаной программе передач.

«Дорогие ветераны! Вам не с кем погово­рить? Перепишите на нас свою квартиру, и мы охотно поговорим с вами. Наши заботливые со­трудники будут с вами до последнего дня...»

Иногда я думаю, что следует начать с тех, кто говорит это по радио. Я бы хотел взглянуть на их сытые фотографии. Вечером, когда падаю­щее солнце осветит внутренности спален. Быс­трее всего я проваливаюсь в чужие глаза имен­но вечерами.

Но тех, кто выступает по радио, не в чем упрек­нуть. Это всего лишь работа, скучная и честная. Зато папочка нашел паренька, готового отом­стить за двоюродного дедушку. Крепкий, ничем не болевший дедуля внезапно помер спустя семь месяцев после подписания договора ренты.

Мы с папулей займемся...

Никогда не знаешь наверняка, сколько окон появится напротив, на потрескавшейся стене. Это прекрасно, всеобщий принцип неопреде­ленности в действии. Это то, чего боится Жанка. Глупая вокзальная девочка с душой раскален­ного ледокола. Она согласна, что следует убить всех, кто отнимает квартиры у стариков, но по­чему-то потеет от ужаса при мысли, что постра­дает невиновный.

Кто тут невиновный, крошка? Разве тут есть такие?

Папочка не присылает мне невиновных.

Я выдергиваю из кнопок предыдущее фото и швыряю в камин. Ублюдок с рачьими глазами, с кругозором от сауны до боулинга по вертикали и от пятизвездочной Анталии до личного пони по горизонтали. Лично он никого не трогал, крошка. Он ведь не озвучивал свои приказы прямо, он всегда был крайне осторожен. Сколь­ко старичков рассталось со своими квартирами раньше времени, крошка? Сколько тупых ста­рух подавились таблетками, а телефон, как на­зло, сломался, и соседей не было рядом? Сколь­ко старых пердунов не вернулось с подледной рыбалки? Кстати, какого хера они туда попер­лись впервые за двадцать лет?

Кажется, мы зацепили кого-то еще вместе с ним, крошка?

А мне посрать.

В ящике моргают маячки деятельных стражей порядка. Где-то там, среди них, мой папочка. Ве­роятно даже, что он скоро выступит, только ли­цо его останется в тени. И, веско покачивая ладо­нью, успокоит взволнованную публику. Всего лишь несчастный случай. Да, так бывает. Богатые тоже плачут, ха-ха. Имярек не вовремя схватился за провод под напряжением. Имярек выпал с тре­тьего этажа своей виллы прямо на грабли.

Какая неприятность, придется снова рыхлить кустики.

Что? Погибший был крупным авторитетом в какой-то нехорошей области? Ай-яй-яй, а такой приличный мужчина с виду. Глава риэлторской корпорации, как-ее-там, блядь. Красавица-вдова и рыдающие детки симпатично дополняют про­странство сцены. Неужели это правда? Неуже­ли погибший мог кому-то желать зла?

«Привет, забыл меня? Ты каждый вечер в се­ти, но не отвечаешь...»

В твоем профиле, забытая подружка, стоит ма­ленький аватарчик... Там навзничь лежит обна­женная девушка, на ней лишь высокие облегаю­щие сапоги.

Так странно, когда прошлое врывается в нас через картинку два на два сантиметра. Кира, да, Кира.

Ей было тогда шестнадцать, а мне... я тоже был несколько моложе. Пылал вечер в бабулиной дворянской квартире, пропахшей девят­надцатым веком, полыхало зеркало до потолка в тяжелой раме, катались собачьи волосы на ду­бовых паркетах... Я тогда держал пса. Здоровен­ного замечательного пса. Он издох.

Этого следовало ожидать.

Собаки не выносят, когда рядом рвутся тонне­ли реальности. Собаки сторонятся магии. Мой пес испытывал постоянный нервный стресс, бедняга. Кира вышла из ванной влажная, в моей рубахе и уличных узких сапогах. Она сказала, что не может тут ходить по полу, где бегают псы.

Потом она упиралась локтями и лицом в зер­кало, а я стоял позади нее на коленях... Она вы­гибалась так, что я без напряжения доставал языком везде... Потом она сидела у меня на ко­ленях, а я развернул стул так, чтобы видеть все в зеркале... Она говорила: «Мальчик мой, маль­чик мой, никогда не бросай меня...»

Она прожила со мной три месяца и свалила. Ничего не объяснив.

Почему мы острее помним тех, кто нас бросил?

«Хай, Джим, ты забыл меня? ЯМаша. Ка­жется, во мне что-то перевернулось после встре­чи с тобой. Извини, не могу это больше в себе держать...»

Еще бы, Маша. Ты вроде моего пса. Он тоже чувствовал себя херово, пожив рядом. Якот Шредингера, крошка. Янестабильная части­ца. Я не атом и не волна. Что такое атом? Атомэто тот, кто торчит на месте. Иначе говоря, он застрял в глубокой жопе. Ты киваешь с охрененно умным видом, сладкая попка. Егозишь у меня крепкой задницей на коленях, нарочно егозишь, чтобы я мог все-все там прочувствовать, и умно киваешь. Точнеетвоей бляндинистой го­ловке кажется, что это выглядит умно. Ты чест­но полагаешь, что быть в глубокой жопеэто значит попасть на крутой баблос, подсесть на иглу, лишиться хазы и вылететь из города без права возвращения. Ну, разумеется, что же мо­жет быть страшнее, блондочка?

Ни хрена подобного, ха-ха-ха. Проще простого оказаться в самой глубокой жопе, имея все. У ме­ня есть все, чему ты готова подставить все свои дырки. У меня есть папочка, который защищает Джима от злого мира. Папочка делает так, что все заказы идут только через него. Папочка делает так, что люди, которым положено искать Джима, забывают о нем. Это стоит недешево. Блонда, это стоит дороже, чем вся твоя скучная жизнь, вместе с побрякушками. Мы все подпрыгиваем на тонкой проволоке, над бездной, и проволока звенит, как последняя струна Паганини. Завтра папуля снова найдет тех, кому не стоит коптить небо. Или не так: теперь уже они стоят в очередь. Они стоят в очереди, а папуля так сортирует их просьбы, что­бы Джиму не стало слишком холодно.

У Джимапринципы? Разве могут быть прин­ципы у киллера? Нет, конечно же, нет, это только в кино. У твоего бывшего дружка Женечки не принципы, а зверские боли и удушье.

У меня есть две хаты, куча баблоса, которым я разжигаю камин, и никакой драг не забирает ме­ня так сильно, как кровь из твоей разбитой губы.

Позволь, я разобью тебе губу еще раз? Нет? Ну и хрен с тобой.

Ты хоть слышала, бездарная ты наша, кто та­кой котик Шредингера? Он не жив и не мертв. Или сразу жив и мертв?спрашиваешь ты, рас­пахнув озерные глаза. Нет уж, девочка. Это было бы слишком просто. Кот Шредингера для одних жив, а для другихнаоборот. Этот выдуманный кот подтверждает многое, но твоей светлой голов­ке это не под силу. Этот кот подтверждает, что все мы крепко ошибаемся насчет устойчивости мира. Он одновременно жив и мертв, что доказы­вает сосуществование, как минимум, двух миров...

Впрочем, ты зеваешь, сладкая попка.

Я жму заветную иконку. Папочка, баблос уже свалился на мой счет. Спасибо, родной, ты так заботлив. Или тебя давно нет, и заботлив кто-то другой? Баблос пришел аккуратно, но следую­щее фото пока задерживается. Кто там у нас на очереди, сладкие?

«Здравствуй. Как неожиданно. Не надеялась уже тебя встретить. Женечка, мне почему-то ка­залось, что с тобой случилась беда».

Да, действительно неожиданно. И действи­тельно, беда. У меня страшная беда, милая. Мне на всех насрать.

На фото я узнаю ее. Эта кукла меня трогала за живое.

Мы недолго были вместе. Она сама кинула меня, как только подвернулся член потолще. Я знаю, она испугалась гаша. Что поделаешь, слад­кая, кто-то должен быть плохим парнем. Чтобы у хороших парней имелся повод распускать хвост. Кто-то должен оставаться вечно в дороге, как нас учит старина Керуак.

Я научил ее не стесняться собственного тела. Дважды до меня жила с мужчинами и стеснялась раскрыться... Я приезжал к ней утром, потому что иначе было никак. Ее маленькую дочку мы отвозили в садик, а потом возвращались. Я раз­девал ее и не позволял больше одеваться. Я ставил ее так, как мне хотелось. Она дико стесня­лась, и чем сильнее она стеснялась, тем настой­чивей я заставлял ее. Я приучил ее по первой же просьбе становиться в глубокую стойку, не ожи­дая секса. Я заставил ее брать в рот под столом, пока я завтракаю. Я заставил ее при минете смо­треть мне в глаза. Я научил ее говорить. До встречи со мной она не могла произнести матер­ного слова. Спустя время она с наслаждением, сама возбуждаясь неистово, произносила...

Теперь уже неважно

Щелчок. Вот оно, блядь. Очередное посла­ние от папули. Мы с ним давно обо всем догово­рились. Никаких звонков и смс, и каждые два дняновый электронный адрес. И обязатель­ная очистка харда. Это тоже ненадежно, но луч­ше, чем ничего.

Сегодня папуля должен прислать материалы по делу одного ублюдка, убившего двоих турис­тов. Его практически оправдали, у засранца на­шлось столько защитников...

Ползет из принтера. Скорее бы, потому что солнышко уже окрасило окна наших спален в цвет скотобойни. Самое время оприходовать парочку. Из принтера ползет приятный такой красавчик, хех.

«Джим, почему ты не отвечаешь на мои пись­ма? Почему ты такой злой?»

Ах, сладкая. Если бы я сейчас был охрененно известным звездоплюем, то вот такое интервью я мог бы дать какому-нибудь классному интел­лектуальному журналу.

Почему вы считаете себя ранимым и тонко чувствующим человеком?

Потому что я люблю засовывать пальцы в задницы тех девушек, с которыми общаюсь.

Разве иначе нельзя общаться с девушками?

Можно. Еще можно капать воском им на грудь.

Вы знакомитесь на улицах?

Я вообще не знакомлюсь.

Как же вы тогда находите девушек?

Они сами меня находят. У меня дома.

Вы не боитесь, что ваши знакомые девуш­ки, которые это прочтут, могут вас не так по­нять? Лучше скажите, что вы пошутили.

Я пошутил.

А на самом деле вы ранимый?

Я охуительный.

Вы согласны, что ваша профессиональная деятельностьэто лишь сублимация нереали­зованных подростковых страхов?

Ни хера не врубился. Можете другими сло­вами?

Вы до сих пор боитесь своего отца?

Я обожаю папулю. Он спасает меня от пло­хих друзей.

Последний вопрос. Наши читательницы хо­тят знать, вы сейчас с кем-то...

Ебусь?

Простите?

Чего?

Я говорю, наши читательницы хотят знать... Нет, мы имели в виду серьезные отношения.

Серьезные отношения?

Ладно. Я вам сейчас расскажу про серьезные отношения. Чуть позже. Где эта чертова зажи­галка? Папуля, лучше бы я умел разжигать огонь кончиком мизинца. Смотрелось бы куда эффект­нее, практически в духе дзэн. Наконец-то, алый глазок сигареты упирается в экран.

Чуть позже. Сначаладело. 

3

Жанна

В центре мне ставили табуретку. В квадрат табуретки вписан тонкий гнилой след от ведра. В ведре солят грибы и прижимают ржавой ган­телей. Я пробовала сказать, что не хочу насту­пать сандалией в соленый грибной след, но ска­зать не  получилось,  заикание  потому  что.

Потому что сзади подняли, больно прищемив кожу, и стало высоко, и захотелось вырвать.

Они всегда поют и гуляют, бабушка Зоя гово­рила, что им повода не нужно. Самое страшное, когда споешь уже, когда начнут целоваться, ненавижу, ненавижу, воняет, пьяные, усы больно, хочется вырвать, и дышать надо ртом. А как ды­шать ртом, когда петь тоже ртом?

Хохочут, а мама Надя, которая вместо мамы, говорит: были на прослушивании, идеальный слух, у нас слух не хуже, чем у Пугачевой будет, не хуже Ротару будет моя дочка! Мамочка обни­мает его, нет, не дядю Игоря, дядя Игорь те­перь обнимает Таню, а Таня только ест. Всегда жрет, шлюха жирная, так бабушка говорит, жрет и берет у нас со стола, а мама сказалапусть берет, не жалко, сама последнюю рубаху снимет. Я потом боялась, вдруг, правда, начнет Таня при всех снимать рубаху, но та не начина­ла никогда, а только плясала...

А я Анну Герман спела, и про короля спела, и про любовь, дед целовать полез, только бы не вырвать, вот воняет, и все бьют по попе, смеют­ся, всем смешно, пока не спрячешься под крова­тью. Отсюда дядю видно Ивана, лежит под сто­лом, спит, течет изо рта у него...

Он теперь папа. Мама Надя больно так уда­рила, сказала, он теперь папа, не будешь слу­шатьсякровью умоешься, сучка... Баба Зоя во­дила к Адели Львовне, пианино у той настоящее. Адель Львовна с усами, строгая, сказала страш­ное: «Талант вне сомнения, загубят ребенка...» Я заплакала, почему загубят?

И все вещи бабули брали, все, она ведь по­мерла. А дядя Дима кричал тоже непонятноя тэбэцэ нажил, на вас горбатился, на камунизм ваш говенный всю жизнь, ему комнату бабули тоже хотелось. Все пьяные пели, а тетя Таня плясала, и Сушкииа взяли в тюрьму, а кошка Сушкиных нюхача кровь.

Бабушка сказалабежать тебе отсюда надо, спасаться, маленькая. Вон братик твой назва­ный, Надькин-то сын, преставился, желтушный малец был. И тебя уморят. Мать родная тебя бросила, так и сгинешь...

Не сгину я. А вот и не сгину.

И не сгинула. В конце концов, я ведь нашла Джима. Или он меня, какая разница?

Я дрыхла на вокзале, прямо на лавке, среди чужого барахла. Это уже было после всего. После подонка Гарика. После той квартиры, где мы чумовали вместе с Борисом. После того, что со мной случилось в ванной той страшной хаты...

Джим нашел меня, как Чебурашку, после всего.

Менты прохаживались мимо, но не замечали меня. И всякие ублюдки-сутенеры не замечали. Но когда Джим только вошел в двери, я просну­лась, села, и мы сразу посмотрели друг другу в глаза.