Это вы шутите, Владлена Сергеевна.
Какие могут быть шутки? Вот завтра же мы начнем отчислять их под разными предлогами. Я лагерь не приму, в должность не вступлю, пока не избавимся от таких. Вот приедет директор
И вы думаете, что директор вас поддержит?
А мне и думать нечего, директор и рекомендовала меня на эту должность.
Ну и что ж из того?
А то, что у нас директором та самая воспитательница детдома, которая так выдвинулась. А я у нее любимой воспитанницей была!
Я примолк, обескураженный этим признанием.
А когда собрался с мыслями, спорить было поздно. Горнист сыграл отбой, и все вожатые, в том числе и старшая, побежали наводить порядок на сон грядущий.
Оставшись один, уселся я на провинную скамейку, которая уже была очищена от волшебной змеи беспощадным рубанком лагерного столяра. И стал думать о встрече с директором, вернее директрисой, о том, как я буду говорить о порядках в ее лагере.
Однако наступил вечер, а директора не было.
Ее отсутствие встревожило вожатых. Не сговариваясь, девушки стали собираться вокруг скамейки одна за другой.
Ночь была какая-то страннаябезветренная, ясная, на небе ни тучки, над лесом ни ветерка. А на западе непрестанно блистали зарницы.
Это всех нас как-то будоражило.
Все сгрудились на скамейке. Ощущая дрожь то ли от ночного холодка, то ли от нервного напряжения, я заговорил о том, что пережил во время похода против белофиннов.
И стоило мне заговорить о жестоких испытаниях войны, как девицы-амазонки вдруг превратились в простых ленинградских девчонок, соскучившихся по отцам и братьям, многие из которых ушли в армию, стоят на границах.
Владлена Сергеевна тоже втеснилась в нашу компанию. С удивительной наивностью она переспрашивала: неужели при нашем превосходстве, при наших могучих танках и грозных самолетах можно было вот так ползать по снегу, прятаться от снайперских пуль, умирать без медицинской помощи в лесах и болотах? Неужели я сам это видел? Сам пережил?
Ей не верилось, что и нас могут убивать, ей казалось, что из всех боев мы как победители должны выходить живыми и здоровыми, а враги должны гибнуть, как осенние мухи.
Я смотрел на нее и думал: «И ей будет доверено воспитание сотен ребят, нашей будущей силы и опоры? Да ее самое надо воспитывать!»
Чем больше я рассказывал о жертвах, которые мы понесли ради победы, тем больше ее бросало в дрожь и на ее красивом лице, тронутом нежным загаром, все тревожней мелькали блики дальних зарниц. И всем нам было как-то не по себе. Что-то не давало нам спать, не позволяло разойтись, а держало в кучке, хотя ночь была тиха и светла.
Мы не знали тогда, что уже видим зарницы войны.
Владлена Сергеевна не успела отчислить из лагеря никого из неугодных ей ребятнаутро было объявлено о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу Советскую Родину.
И все наши мелкие неурядицы в пионерских делах померкли перед этой грозной всенародной бедой.
«Подкладывайте сковородку»
Воинская судьба вскоре забросила меня снова под Старую Руссу, только теперь в шинели военного корреспондента. Был я свидетелем первых тяжелых боев у границы. Собрал много материалов о подвигах первых героев, не щадя жизни, преграждавших фашистским полчищам путь в глубину России. И торопился доставить их в Москву, в редакцию «Красной звезды». Но фашистская авиация висела над нашими дорогами. Поезда ходили нерегулярно. И я обратился за помощью к летчикам. Пообещали отвезти на связном самолете.
На полевом аэродроме истребителей с запоминающимся названием «Ожередово» говорю с командиром полка. Это богатырского вида сибиряк, воевавший волонтером на стороне республиканской Испании. Немногословен, строг. Ругается только по-испански, чтобы и себе душу отвести и других не обидеть. Вручая мне записку, бросает три слова:
Вас отвезет Пижон.
Поблагодарив, бегу к связному самолету, укрытому ветвями на самом краю аэродрома, вблизи лесной опушки. Хозяин небесного тихохода лежит под крылом самолета. Посматривает, как взлетают и садятся истребители, и грызет травинку. Темный чуб вьется из-под пилотки, синие глаза, нос с горбинкойчем не гасконец? И фамилия (я помнилПижон) подходящая, французская.
Поднялся, козырнул. Подтянутый, боевой, в чине лейтенанта. Настоящий военный летчик Странно, почему летает на У-2? Протягиваю записку командира.
Вы готовы?
Всегда готов!
Значит, летим, товарищ Пижон!
Летчик метнул на меня быстрый взгляд. На смуглых щеках полыхнул румянец, словно от пощечины.
Многие летят. Да не все садятся, загадочно ответил лейтенант и стал рывками сбрасывать маскировочные ветки и выбивать из-под колес самолета колодки.
Не понимая, чем я рассердил этого горячего человека, пытаюсь завести разговор на самую волнующую тему:
А на вашем участке опять отход? По всем дорогам, по которым к вам добирался, на восток пылит пехота.
По суворовскому принципу: заманивай, ребята, заманивай, усмехнулся Пижон.
Странное что-то происходит, стрельбы не слышно, немцев не видно. Может быть, от паники бегут? Неплохо бы проверить что за чепуха такая. И высшему начальству доложить.
Мой собеседник молчит. Помогаю крутить винт. Пижон дает газ. Я залезаю в кабину на второе сиденье.
Взлетаем по-воробьиному, над самыми верхушками деревьев, чтобы не мешать истребителям.
Небесный тихоход в руках Пижона показывает такую резвость, что сразу чувствуется почерк летчика-истребителя. Но почему мы летим в сторону заката, когда нужно на юг?
Оставляем позади пылящую пехоту, скопления обозов у переправ через речки.
И вот уже мчимся над какой-то странно пустой территориейдеревушки без людей, поля без стад, дороги без солдат. Ни пылинки.
Вдругпрямая-прямая просека в лесу, и по ней движется длинная колонна машин.
Вот они! крикнул мой возница, приглушая мотор.
В тот же момент я увидел, как с земли навстречу нам поднялись темные, светлые и красные струи. Они встали между небом и нами плотной стеной, подобно разноцветному ливню.
Самолет наш подскочил, как живое существо. Я едва удержался на сиденье. Вцепился в борта, а онто вправо, то влево, и отовсюдуиз лесу, из оврага, с полянки, с лужайкинавстречу нам фейерверки огня.
Опомнился я, когда эта свистопляска уже кончилась.
Мы летели, прижимаясь к самому краю глубоченного оврага. Красные стволы сосен мелькали на уровне крыльев.
Потом среди леса появилась какая-то речка, довольно широкая. Но ничегони лодочки, ни переправ. В небе кудрявые летние облачка. Внизу тихо. Никаких признаков войны. Летчик снизил скорость и, скинув шлем, стал отирать пот шелковым шарфом. Встречный ветер трепал его взмокший чуб. Вот он недоуменно смотрит то на карту в развернутом планшете, то вниз. Я понял, что возница мой заблудился средь бела дня И не поймет, что это за река под нами. Может быть, Ловать или Полисть? На воде не написано. Кабы подняться повыше да взглянуть, не синеет ли вдали Ильмень. Но там ты можешь встретить какого-нибудь «мессершмитта». Склюет, как коршун воробышка.
Однако лейтенант был, видно, стреляным воробьем. Держал машину даже не над самой водой, а над прибрежным кустарником, чтобы наша тень была не так заметна.
Долго ли, коротко ли мы так летеливдруг впереди мелькнули крыши зданий, среди верхушек сосен блеснули стекла окон. И четко вырисовались на газоне гипсовые фигурки детей вокруг фонтана. Глазам не поверилосьда это же идеальный лагерь ленинградцев!
Крикнул на ухо летчику, нельзя ли, мол, сесть тут. И он ловко посадил машину на прибрежном песке. Не выключая мотора, зарулил в кусты.
Лагерь оказался обитаем.
От винта! осадил Пижон набежавших мальчишек.
Вслед за ребятами явилась Владлена Сергеевна. Да она и не изменилась, такая же тонкая, быстрая, красный галстук развевается поверх белой блузки.
Вы к нам, товарищи летчики? обратилась она к Пижону, очевидно не узнав меня в военной форме.
С письмами из Ленинграда, да?
А вы ждете писем?
Не я, а дети! говорит она. А что с почтой? И вообще непонятно, наш директор поехал в город и не возвращается. Известий никаких нет. Вы не скажете, что вообще происходит? Немцев уже прогнали или еще нет?