Солдатики повыпрыгивали из «козелка» и грузовичка и, не теряя времени даром, тащат в машины пиво и консервы с прилавков. Торговки не сопротивляютсяспешно убирают под одежды лоточки с пришпиленным к черному бархату золотишкомкольцами, серьгами, цепочками.
Очереди раздаются все ближе. Такое ощущение, что сначала кто-то стрелял вверх (за горелыми постройками? или со стороны асфальтовой дороги?), после начал палить по-над головами, а теперь уже норовит проредить рыночек. Чеченские бабы, покидав в баулы оставшийся товар, побежали в сторону «хрущевок». Девушка-полукровка, как-то уродливо хромая, побежала за ними, оставив товар на прилавке. Потом передумала, вернулась. С ее лотка два солдатика сгребают пиво, засовывая банки за шиворот. Подбежав, она берет банку шпрот и бьет ближайшего из солдат по лицу. Тот, весело взглянув на девушку, хватает ее за руку; я жду, что он ее сейчас ударит или вывернет руку, но солдат аккуратно и быстро извлекает из пальцев девушки шпроты и бегом возвращается к машине.
Глупо зыркаю по сторонам. Слышу, как меня окликают по имени, оборачиваюсь на голос так резко, что кажетсяшея слетает с резьбы, Семеныч присел возле дороги, у поваленных прилавков. Рядом Вася Лебедев.
Егор, давай на базу!
Я привстаю, но медлю. Семеныч подбегает ко мне, хватает меня чуть ли не за шиворот, толкает впереди себя:
Давай, Егор, быстрей!
Подбегаю к бэтээру, сажусь у колеса, с левой стороны, так чтоб меня не было видно с асфальтовой дороги. Десанты, почувствовав, что запахло паленым, сгрудились у бэтээра, влезли под него, прямо в лужу. Стреляют куда-токто куда.
Какого вы здесь лежите? кричит на десантов Семеныч, и тут же мне:Егор, открой ворота! Ты с кем был?
Вдруг вспоминаю, что со мной был Скворец. Не знаю, что сказать. Семеныч имеет полное право застрелить меня здесь жея потерял подчиненного.
Со мной! отзывается Скворец из-под бэтээра.
Ворота откройте! кричит Семеныч.
Привстаю и теменем чувствую, как над головой пролетают пули, они действительно свистят.
«Если бы я был выше, я бы уже умер», понимаю я. И снова, дергаясь, присаживаюсь, опускаю зад, как баба, присевшая помочиться. Я не в силах бежать к воротам. Но Саня уже сорвался, он уже у ворот, уже открывает их. Утопая в луже, я плюхаюмедленно! медленно! медленно! едва не плача, к воротам. Подбегая, падаю на железо ворот, толкаю.
Во двор базы сразу влетают объехавшие БТР «козелок» и грузовик. Бегут десанты.
Я, наконец, вспоминаю, что у меня есть автомат, присаживаюсь у ворот, стреляювперед стрелять страшно, там, вроде, наши бегают, да и не видно из-за бэтээрабью влево, через низину, в сторону асфальтовой дороги, где стоят нежилые здания. Представления не имею, откуда по нам стреляют.
Осматриваю опустевший рыночек, ежесекундно ожидая, что увижу чей-нибудь труп. Но нет, трупов нет. Вообще никого нет. На земле валяется банка консервов, оброненная одним из солдатиков. А вот и наш пузырь, я его выронил, сам не заметил как. Половина уже вытекла. У меня возникает сожаление. Наверное, это исключительно русское чувствосмертельно тосковать по поводу разлитого спиртного.
Егор, не стреляй! слышу.
Из кустов вылезает Слава Тельман.
На базу все! орет Семеныч. Рядом с ним сидит Вася Лебедев, по рации запрашивает пост на крыше, просит, чтобы они нас прикрыли как следует.
Пусть повнимательнее работают! говорит Васе Семеныч.
Кто-то открывает двери школы настежь, туда устремляются десанты и солдатики, пригибаясь, бежит Саня Скворец.
У ворот остаются Семеныч с Васей и мы с Тельманом, несколько десантов.
Семеныч замечает Тельмана:
Ты здесь? говорит он недовольно. Давай на базу.
Слава, упершись автоматом в бок, бежит к школе, давая длинные очереди в сторону асфальтовой дороги. В один прыжок через пять ступеней влетает в двери школы. Я бегу следом за ним. Мне хочется сделать все так же красиво, как Слава: автомат в бок, длинные очереди на бегу. Но автомат у меня почему-то стоит на одиночных (когда я успел переставить предохранитель?), и поэтому вместо роскошных трелей своего «калаша» я слышу редкие хлопки, сопровождающиеся ощутимой отдачей приклада в живот. Бежать и стрелять одиночными неудобно, я перестаю дергать спусковой крючок и, прижав автомат к груди, со счастливой улыбкой вбегаю в школу. В коридоре стоят наши и солдатики, встречают. Лица у всех возбужденные. Я даже с кем-то обнялся, вбежав, и пожал руку кому-то, и улыбнулся.
За мной вбегает десант. У дверей школы, вижу я, остановился еще один десант и самозабвенно палит в сторону асфальтовой дороги. Кто-то из стоящих рядом позвал его по именихорош, мол, давай двигай в школу, но тот, взбрыкнув, падает. В голове его, будто сделанной из розового пластилина, выше надбровья образовалась вмятина. Такое ощущение, что кто-то ткнул туда пальцем и палец вошел почти целиком.
Все оцепенели.
К десанту подбежали Семеныч с Васей, схватили его за рукиза ноги и втащили в школу.
Док где? орет Семеныч.
Подбегает наш док, дядя Юра. Садится возле парня, берет его руку за запястье...
Мужики, у него дочка вчера родилась! говорит кто-то из десантов, будто прося: ну давайте, делайте что-нибудь, оживляйте парня, он ведь свою дочку еще не видел.
Пощупав пульс, потрогав шею десанта, док делает едва заметный жест, как бы бессильно раскрывая ладони; смысл движения этого прост и ясенпарень убит.
Семеныч сгоняет всех в «почивальню», приказав никому не высовываться. Сам, взяв Кашкина, собирается идти на крышу. Уже переступая порог, разворачивается, увидев Славу Тельмана, обтирающего грязные штаны.
Ты чего же меня бросил, боевик херов? спрашивает Семеныч у Славы. Почему меня Вася Лебедев прикрывал?
Семеныч, я в другую сторону из машины выпрыгнул... начинает рассказывать Слава, но Семеныч уже вышел, долбанув дверью.
«Каждая Божия тварь печальна после соития, цитировала мне Даша слова одного русского страдальца; мы лежали в ее комнатке с синими обоями, и она гладила мою бритую голову, каждая Божия тварь печальна после соития», а ты печален и до, и после.
Я люблю тебя, говорил я.
И я тебя, легко отвечала она.
Нет... Я люблю тебя патологически. Я истерически тебя люблю...
Там, где кончается равнодушие, начинается патология, улыбалась она.
Ей нравилось, что кровоточит.
В те дни у меня начались припадки. Я заболел.
Я шел к ее дому, и мне очень нравилась эта дорога. С улицы, где чадили разномастные авто, я сворачивал во дворик. В подвальчике с торца дома, мимо которого я проходил, располагалась какая-то база, и туда с подъезжавшей «Газели» ежеутренне сгружали лотки с фруктами и овощами.
«Газель» подъезжала ко входу в подвальчик. В кузове стоял водитель, подающий лотки. Из подвальчика выбегал юноша в распахнутой куртке, расстегнутой рубахе, потный, ребристый, на голове ежик. Он хватал лоток и топал по ступеням вниз. Тем временем водитель пододвигал к краю кузова еще один лоток и шел в дальний конец кузова за следующим. Я как раз проходил мимо, в узкий прогал между «газелью» и входом в подвальчик, и не упускал случая прихватить в горсть три-четыре сливы или пару помидорок. Так, из баловства.
Во дворе дома стояла клетка метра два высотой, достаточно широкая. Там жили колли, мальчик и девочка. Кобель и сучка, если вам угодно. Их легко было различитьсучечку и кобеля. Он был поджар, в его осанке было что-то бойцовское, гордое, львиное. Она была грациозна и чуть ленива. Он всегда первым подскакивал к прутьям клетки, завидев меня, и раза два незлобно глухо тявкал. Она тоже привставала, смотрела на меня строго, но спокойно, глубоко уверенная в своей безопасности. Изредка она все-таки лаяла, и что-то было в их лае семейное; они звучали в одной октаве, только его голос был ниже.
Но однажды сучка пропала. В очередной раз я повернул за угол дома, вытирая персик о рукав, слыша за спиной невнятный, небогатый мат водителя, и увидел, что кобель в клетке один.
Он метался возле прутьев и, увидев меня, залаял злобно и немелодично.
Ма-альчик мой, протянул я и тихо направился к клетке, а где твоя принцесса? спросил я его, подойдя в упор. Он заливался лаем, у него начиналась истерика.
Зайдя сбоку, я заглянул в их как бы двухместную, широкую конуру и там сучки не обнаружил.
Ну, тихо-тихо! сказал я ему и пошел дальше, удивленный. Они были хорошей парой.
Следующим домом была общага, из ее раскрытых до первых заморозков окон доносились звуки музыки, дурной, пошлой, отвратительной.
Возле нашего дома стояли два мусорных контейнера, в которых мирно, как колорадский жук, копошился бомж. Приметив меня, он обычно отходил от контейнера, делал вид, что кого-то ждет или просто травку ковыряет стоптанным ботинком. В нашем дворе водились на удивление мирные и предупредительные бомжи. От них исходил спокойный, умиротворенный запах затхлости, в сумках нежно позвякивали бутылки.
Возле квартирки моей Дашеньки стоял большой деревянный ящик, почти сундук, невесть откуда взявшийся. Подходя к ее квартире, я каждый раз не в силах был нажать звонок и присаживался на ящик.
Я говорил слова, подобные тем, что произносила мне воспитательница в интернате: «Ра-аз, два-а, три-и... затем торжественно, больше! с понижением на полтона, не! и, наконец, ироничнонежно, пла-ачем!»
Сидя на ящике, я повторял себе: «Раз! Два! Три! Думаем о другом!»
О другом не получалось.
Я бежал вниз по лестнице и, вспугнув грохотом железной двери по-прежнему копошащегося в помойке бомжа, выходил из подъезда.
«Ну зачем она? А? Зачем она так? Что она? Что она, не могла, что ли, как-нибудь по-другому? Господи мой, не могу я! Дай мне что-нибудь мое! Только мое!»
Я бормотал и плавил лбом стекло маршрутки, уезжая от ее дома, я брел по привокзальной площади и сдерживал слезы безобразной мужской ревности. Мне было стыдно, тошно, дурно.
«Истерик, успокойся! орал я на себя. Придурок! Урод!»
Ругая себя, я отгонял духов ее прошлого, преследовавших меня. Мужчин, бывших с моей девочкой. Я сам развел этих духов, как нерадивые хозяева разводят мух, не убирая со стола вчерашний арбуз, очистки, скорлупу... Я вызвал их бесконечными размышлениями о ее, моей Даши, прошлом.
К тому времени, когда мой разум заселили духи, я досконально изучил ее тело. Духи слетались на тело моей любимой, тем самым терзая меня, совершенно беззащитного...
Печаль свою, лелеемую и раскормленную, до дома своего, находившегося в пригороде Святого Спаса, я не довозил. По ошибке я садился в электричку, мчавшуюся в противоположную сторону. Остановки через две я замечал совершенно неожиданные пейзажи, роскошные особняки за окном.
«Когда их успели понастроить? удивлялся я. Почему я их не видел? Может быть, я все время в другую сторону смотрел? Скажем, в Святой Спас я ехал слева, а обратносправа? И в итоге всегда видел одну сторону... Чушь...»
Куда электричка едет, не скажете?...
«Ну вот, я так и думал... Ну что за мудак, а?»
Я вставал и направлялся к выходу, и тут, конечно же, навстречу мне заходили контролеры. Строгие лица, синие одежды. Несколько минут я с ними препирался, доказывая, что сел не в ту сторону, потом отдавал все деньги, которых все равно не хватало на штраф, в итоге квитанцию я не получал и выдворялся на пустынный полустанок, стылый, продуваемый, лишенный лавочек, как и все полустанки России. Подъезжала еще одна электричка, но там (о, постоянство невезенья!) контролеры стояли прямо на входе и проверяли билеты у всех пассажиров. Опережая полубомжового вида мужчину с подростком лет семи, я подходил к дверям вагона, хватал подростка под руки, якобы помогая ему забраться, и под прикрытием своей ноши проникал в вагон.
Билетик где? шумела проводница-контролер, злобная тетка лет сорока пяти, похожая на замороженную рыбу.
Дайте ребенка-то внести! огрызался я, обходил ее, ставил лицом к ней мальца, и пока она брезгливо разглядывала корочки мужика полубомжового вида, я бежал в другой вагон.
Я выходил на вокзале Святого Спаса отчего-то повеселевший и пешком добирался до Дашиного дома. Заходил в ее квартиру и ничего ей не говорил.
Семеныч еще не успокоился после вчерашнегоСлава Тельман сидит на своей койке хмурый: Семеныч уезжал вместе с десантами, убитого отвозил, Славу с собой не взял, а тут еще одно злоключение: Вася Лебедев гранату кинул в окно.
Семеныч как раз вернулся. Мы стоим возле входа в школу, обсуждаем случившееся. При появлении командира, конечно, все замолчали.
Проверяйте посты, чтоб внимательней работали, мимоходом говорит Семеныч Шее и Столяру. Поменьше тут мельтешите. Сидите в здании.
Шея заходит за Семенычем, кивает из-за плеча командира дневальномудокладывай, мол.
Товарищ майор, за время вашего отсутствия произошло чрезвычайное происшествие: боец Лебедев бросил гранату в окно.
Пострадавшие есть? быстро спрашивает Семеныч.
Нет.
Лебедева ко мне.
Лебедев, впрочем, вовсе не виноват. Старичков, сапер наш, когда-то вытащил чеку из эргээнки, наверное, на одной из зачисток, но бросать гранату не стал. Обкрутил, прижав рычаг, гранату клейкой лентой и так и носил в кармане разгрузки. Сегодня утром, пока Семеныча не было, Старичков хорошо выпилПлохиш, поганец, наверное, поднес. Пьяный Старичков пришел в спортзал и со словами: «На! Твоя...»дал Васе Лебедеву гранату. Лебедев взял гранату, сел на кровати, повертел эргээнку в руках и стал снимать с нее клейкую ленту. Когда лента кончилась, раздался щелчоксработал запал. У Васи было полторы секунды.
В спортзале на кроватях валялись пацаны, никто, к слову, даже не заметил, что произошло. Я видел Васю краем зрения, я читал в это время; Вася двумя легкими шагами достиг бойницы и кинул гранату. Ниже этажом ухнуло.
Вася, ты что, охренел? закричал Костя Столяр, подбегая к Лебедеву, все еще стоящему у окна.
В общем, обошлось.
Вы представляете, что такое ехать с гробом к матери? Семеныч зло смотрит на нас, собравшихся в актовом зале, и совершенно не смотрит на Старичкова, который понуро, как ученик, стоит перед парнями справа от Семеныча. Рядом с Семенычем сидит неизменно строгий Андрей ГеоргиевичЧерная Метка.
«Кто он такой?»думаю.
Вы представляете, что такое приехать и сказать матери, что ее сын погиб не героем в бою, а его угробил какой-то мудак? Ты знал, что граната без чеки?
Знал.
Зачем ты дал ее Лебедеву?
Я не думал, что он будет ее раскручивать.
Федь, ну как я мог подумать, что ты мне гранату дашь без чеки и ничего не скажешь, сказал Лебедев с места.
Я готов искупить кровью, тихо говорит Старичков.
«Готов искупить»? передразнивает его Семеныч. Вы еще войны не видели! обращается он ко всем. Это я вам говорю. Не ви-де-ли! Бах-бахбахпостреляли из автоматиков, боевики, вашу мать! Вот когда, на хрен, клюнет жареный петух, Семеныч снова обращается к Старичкову, но не смотрит на него, я посмотрю, как ты будешь «искупать»!