На рынок пока никто не идет! приказывает Семеныч на базе.
Занимались только друг другом.
Возросший вне женщин, я воспринимал ее как яркое и редкое новогоднее украшение, трепетно держал ее в руках. И помыслить не могкак бывает с избалованными чадами, легко разламывающими в глупой любознательности игрушкио внутреннем устройстве этого украшения, воспринимал ее как целостную, дарованную мне благость.
Вели себя беззаботно. Беззаботность раздражает окружающих. Нас, бестолковых, порицали прохожие тетушки, когда мы целовались на трамвайных остановках, впрочем, целовались мы не нарочито, а всегда где-нибудь в уголке, таясь.
Трогали, пощипывали, покусывали друг друга беспрестанно, пробуждая обезьянью прапамять.
Стоя на нижней подножке автобуса, спиной к раздолбанным, позвякивающим и покряхтывающим дверям, я гладил Дашу, стоящую выше, ко мне лицом, огромными грудями касаясь моего лица, гладил мою девочку, скажем так, по белым брючкам. Она задумчиво, как ни в чем не бывало, смотрела через мое плечона тяжелые крылья витрин, пролетающих мимо, на храм в лесах, на строительные краны, на набережную, на реку, на белые пароходы, еще оставшиеся на причалах Святого Спаса. Покачиваясь во время переключения скоростей, я видел мужчину, сидевшего у противоположного окна, напротив нас, он держал в руках газету. В газету он не смотрел, он мучительно и предельно недовольно косился на мои руки или, скорей, на то, чего эти руки касались.
Время блаженного эгоизма... Занимались, да, только друг другом.
Сидели в парках на траве, покупали на рынке ягоды, просили рыбаков на пляже фотографировать нас. И потом, проявив в ателье, разглядывали эти фотографии, удивляясь неизвестно чему, своей молодости, юности своей.
Любящиедикари, если судить по тому, как они радуются всем амулетам, побрякушкам и милым знакам.
Дикари, знающие и берегущие свое дикарство, мы не ходили в кинотеатры, телек не включали, не читали газет. Мы обучались в некоем университете, на последних курсах, но и занятия посещали крайне редко. Дурашливо гуляли и возвращались домой. Выходили из квартиры, держась за руки, а обратно возвращались бегом, нагулявшие жадность друг к другу.
Ее уютный дом, с тихим двориком, где не сидели шумные и гадкие пьяницы и не валялись, пуская розовую пену передозировки, наркоманы; с булочной на востоке и с громыхающими железными костями трамваями на западе; на запад выходили окна на кухне, и когда я курил там весенними и летними утрами, мне часто казалось, что трамвай въезжает к нам в окно.
Иногда от грохота начинали тихо осыпаться комочки побелки за обоями.
В некоторых местах обои были исцарапаны редкого обаяния котенком, являвшим собой помесь сиамского кота нашего соседа сверху с рыжей беспородной кошкой соседки снизу. Он появился в доме Даши вместе со мной. Котенка Даша назвала Тоша, в честь меня.
Часто мы лежали поперек кровати и смотрели на то, как Тоша забавляется с привязанной к ножке кресла резинкой, увенчанной пластмассовым шариком.
Иногда он отвлекался от шарика и с самыми злостными намерениями бежал к углу стены возле батареи, где лохмотьями свисали обои.
Брысь! кричала Даша. Брысь, стервец!
Я стучал по полу уже разлинованной когтями котенка рукой, чтобы спугнуть Тошу. Он оборачивался и с удовольствием отвлекался на то, чтобы полизать свой розовый живот.
Обрати внимание, говорила мне Даша, притулившись тяжеловатыми грудками у меня на спине и проводя ладонью мне по темени, кошки и собаки могут лизать свои половые органы. А человекинет. Выходит, что Бог специально подталкивает людей к запретным ласкам...
Едва ли, имея возможность, я стал бы забавляться сам с собой подобным образом, отвечал я, блаженно ежась всем телом.
Даша при мне иногда читала, вечерами, мне всегда казалось, что из хулиганства. Я старался отвлечь ее.
Как книга? спрашивал я Дашу.
Мысли короче, чем предложения. Мысли одеты не по росту, рукава причастных оборотов висят, как у Пьеро.
И снова начинала читать. Ложилась на животик. Она так играла. Ждала, что я ей помешаю.
Я подлезал ладонями под ее животик, находил верхнюю пуговицу джинсиков, медленно расстегивал молнию. Крепко цеплял пальцами джинсы, тянул на себя, и она приподнимала задик, помогая мне.
Я снимал с нее сразу все и чувствовал, что ее одежда, черный кружевной невесомый лоскут, и даже внутренность джинсиков чуть-чуть уже пропитались ею, ее желанием и готовностью.
Поднимал ее, просунув ей ладонь между ножек, поддерживал под животик, чувствуя мякотью ладони горячие завитки. Мне открывалась прекраснейшая из земных картин, упоительная география, разрезанный сладкий плод цвета мокрого персика, мякоти киви... или причудливая морская раковина.
Засыпая, я чувствовал, как во мне продолжает колыхаться и подрагивать все то, что произошло в течение дня.
Я помню, как она просыпалась, очень многие утра, и совсем не помню, как она засыпала. Наверное, я всегда засыпал первым.
Лишь однажды, уже заснув, я открыл глазаи сразу встретился с ней глазами. Она смотрела на меня. В полной темноте ее глаза жили как два зверька. Что-то было в этом темное, тайное, удивительное, словно я на мгновенье стал незваным соглядатаем, проник в нору, где встретилось мне теплое мохнатое существо. Впрочем, удивленье быстро замешалось с сонной вялостью, и я заснул.
Мне иногда кажется, что жизньэто как качели, сказала она мне утром.
Потому что то взлет, то...
Не знаю... задумчиво сказала Даша и засмеялась. Может, потому, что тошнит и захватывает дух одновременно?
Я внимательно смотрел на нее, вспоминая ночное выраженье ее существа, ее зрения, почему-то не решаясь спросить, почему, зачем она смотрела на меня.
Нет, правда, я, когда что-то вспоминаю, пытаюсь вспомнить, чувствую, будто я на качелях: все мелькает, такое разноцветное... и бестолковое. Счастье... еще неопределенней добавила она.
Утром мы выходили на кухнювыпить горячего чая, Дашас вареньем моего изготовления, она ела его из гордости за то, что варенье приготовил я, а яс закупленными Дашей впрок лазурными печеньями, потому что варенье я уже ел, а такого печенья еще не пробовал. Я сметал крошки в ладонь и засыпал их в рот.
В «козелке» по городу ездить безопаснее, чем, скажем, в сопровождении двух бэтээров. На «козелок», в котором непонятно кто едет, чичи, возможно, и внимания не обратят. Обстрелять, конечно, могут, мы на себе эту вероятность опробовали, но все-таки бэтээры обстреливают чаще. Чины из главного штаба уже пересели на «козелки» и катают по городу на больших скоростях в полном одиночестве, ну с охраной, конечно, из таких же белолобых молодцов, как мы, но безо всяких украшенных крупнокалиберными инструментами кортежей. Главный штабзаконодатель, так сказать, мод.
Наш капитан Кашкин, взяв водителем Васю Лебедева, добродушного бугая, периодически куда-то катается по поручениям Семеныча, в основном, в штаб округа. Поначалу с ним ездил Хасан, как знающий город, но потом Вася быстро сориентировался, что да как, да где ловчее проскочить, кроме того, начштаба где-то карту города раздобыл, так что кататься стали все подрядкого Семеныч пошлет, а посылал он обычно кого-то из командиров отделений плюс один боец.
В первую же поездку я с собой Саню позвал, Скворца. В отделении моем есть пацаны боевые, возможно, посильнее Сани, позлее, тот же Женя Кизяковхронически невозмутимый боец, или Андрюха Суханов, пулеметчик, громило белотелое. Все пацаны отличные, разве что Монах... да что Монах, тоже человек... но мне вот с Саней хочется ехать, и даже не хочу разбираться, почему.
На переднее сиденье сажусь, честно сознаюсь, не без удовольствия, это из детства, наверное. Вася Лебедев хлопает капотом, ветошью руки протирает, садится, ухмыляясь. Вот тоже чудо-человек, с хорошим настроением по жизни.
Из школы выходит начштаба с черной папкой, маленький, сутулый. Усаживается на заднее сиденье рядом со Скворцом. Чувствуется, что весит капитан Кашкин не больше чем среднестатистический восьмиклассник.
«Зачем таких в спецназ берут?»думаю, имея в виду не только физические данные начштаба, но и его слабохарактерность. Это Семеныч мутит: специально таких замов себе подбирает, чтоб не подсидели.
Открывай калитку, служивый! кричит, приоткрыв дверь и высунувшись, Вася пригорюнившемуся на воротах Монаху. Вот фрукт... без зла добавляет он, хлопнув дверью, и, усевшись уже в машине, выруливая в ворота, спрашивает у меня:Ну вы там выяснили, за кого Бог-то?
Бог, говорю, за всех. Он всех любит.
Ага. Ну вроде как арбитр, смеется Вася.
Солнце высвечивает размытые грязные потеки на лобовом стекле, в зеркальце заднего вида я вижу бесцветное лицо Монаха, захлопывающего ворота.
Прилаживаю на колени автомат, поглаживаю два рожка, перепоясанные синей изолентой, один вставленный в автомат, другой, ясное дело, запасной.
Вася аккуратно объезжает лужи у ворот, проезжая правыми колесами по тому месту, где был и местами сохранился тротуар.
Чеченки потихоньку собираются на рынок, лотки свои раскладывают.
Семеныч разрешил пацанам на рынок выходить. «Внимание, внимание и еще раз внимание», предупредил Куцый. Водку, конечно, запретил пить. «Только пиво».
Выяснилось, что уличная торговляобычное в Грозном дело, признак некоторого спокойствия в городе. Возле ГУОШа уже неделю рынок работает. Никого пока не отравили. Чеченкам тоже жить хочетсяих же перестреляют потом.
Пацаны соскучились по сладкому да по мясистомуПлохиш всех достал макаронами и тушенкой, на рынке постоянно кто-то из наших крутится, иногда из соседних комендатур приезжают ребятки, «собры» изредка бухают у насот большого начальства подальше.
...Выруливаем налево, поднимаемся на трассу, еще один поворот налево. Вася, притормозив, по привычке наклонившись корпусом к рулю, взглядывает направонет ли транспорта. Пусто...
Пусто, говорю.
Едем в аэропорт, как начштаба попросилязык не поворачивается сказать о нем «велел» или «приказал». В лучшем случаепорекомендовал. Вася жмет педаль на полную, поворачивает на такой скорости, что меня на дверь валит. Начштаба покашливаетпо кашлю слышно, что он беспокоится насчет быстрой скорости, но замечаний Васе не делает.
Вася спокойно держит тяжелые руки на руле, кажется, если он их напряжет да ухватится покрепче, он сможет руль вырвать с корнем.
В километре от аэропорта город заканчивается, трасса идет меж полянок и негустой посадки. На подъезде к аэропорту стоит блок-пост.
Вася гонит машину, из блок-поста выскакивает офицер, сердито машет рукой. Солдатик с грязным лицом в грязном бушлате и в грязных сапогах лениво вскидывает автомат. Вася жмет на тормоз, машина останавливается в метре от офицера, тот, неприязненно глядя на лобовуху «козелка», в самую последнюю секунду делает шаг назад. Видимо, оттого что не выдержал характер, отшатнулся, офицер приходит в раздражение. Подойдя со стороны начштаба, он откровенно грубо спрашивает у него документы. «Корочки», которые капитан Кашкин торопливо извлек из внутреннего кармана «комка», в порядке.
У нас есть способ останавливать таких вот... гонщиков... говорит офицер, отдавая документы, глядя мимо Кашкина на Васю. Вася смотрит в лобовуху, чувствует взгляд, но головы не поворачивает и спокойно улыбается. Я знаю, что его добродушный вид обманчив. Скажи офицер что лишнее, Васе будет не в падлу выйти и дать ему в лицо. Хотя офицер, конечно, прав.
Солнышко блаженно распекает, я даже прикладываю руки к потеплевшей лобовухе и незаметно для себя улыбаюсь.
Вася, набравший было скорость, на подъезде к аэропорту начинает притормаживать и, увидев что-то, произносит нараспев:
Е-ба-ный в рот!
Сквозь растопыренные на теплой и грязноватой лобовухе пальцы я вижу людей, лежащих на асфальте... и мне не хочется отнимать рук.
Вася резко бьет по тормозу, глушит недовольно буркающую машину и выходит первый, даже не закрыв дверь. От толчка во время торможенья я стукаюсь лбом о горбушку левой руки, распластанной на стекле и, не отнимая головы, продолжаю сквозь пальцы и мутно-белесое стекло смотреть. Боже ты мой...
На заасфальтированной площадке возле аэропорта суетятся военные, врачи.
По краю площадки ровно в ряд уложены несколько десятков тел. Солдатики... Посмертное построение. Парад по горизонтали. Лицом к небесам. Команда «смирно» понята буквально. Только вот руки у мертвых по швам не опущены...
Как же набраться сил выйти... Может, закурить сначала? При мысли о сигаретах меня начинает тошнить. Отталкиваюсь руками от стекла. Нащупываю теплой рукой ледяную ручку двери, гну вниз.
Первый же лежащий с краю труп тянет ко мне корявые пальцы, я иду на эти пальцы, видя только их. Ногтей нет или пальцы обгорели так? Нет, не обгорелируки розовые на солнце. Колечко «неделька» на безымянном. Два ногтя стойком стоят, не оторвавшиеся, вмерзшие в мясцо подноготное. Куда ты, парень, хотел закопаться? За чью глотку хватался...
Рукав драный колышется на ветру, на шее ссохшаяся корка вокруг грязной дыры. Ухо, грязью забитое, скулы, намертво запечатавшие сизые губы, истончившиеся от смерти, глаза открытые засыпаны пылью, волосы дыбом. Голова зависла над землейкак раз под затылком парня кончается асфальт, начинается травка, но на травку голова не ложится, вмерзла в плечи.
Никак не вижу мертвого целиком, ухо вижу его, забитое грязью, пальцы с вздыбившимися ногтями, драный рукав, волосы дыбом, ширинку расстегнутую, одного сапога нет, белые пальцы ноги с катышками грязи между. Глаза боятся объять его целиком, скользят суетно.
Родной ты мой, как же тебя домой повезут?...
Где рука-то твоя вторая?...
Делаю осторожный шаг вбок, на травку, с трудом ступаю на мягкую землю и, проверив ногой ее подозрительную мягкость, переношу вторую ногу на траву, обхожу убитого. Забываю найти, высмотреть его левую руку, смотрю на следующий труп.
Рот раскрыт, и лошадиные жадные зубы оскалены животно, будто мертвый просит кусочек сахару, готов взять его губами. Глаза его словно покрыты слоем жира, подобного тому, что остается на невымытой и оставленной на ночь сковороде. Руки мертвеца вцеплены в пах, где лоскутья гимнастерки и штанов вздыбились и затвердели ссохшейся кровью.
Третий поднял, как на уроке, согнув в локте, руку с дырой в ладони, в которую можно вставить палец. Лоб, как салфетка, в грязно-алых потеках, сморщен, смят, наверное, от ужаса, рот квадратно, как у готовящегося заплакать ребенка, открыт, и во рту, как пенек, стоит язык с откушенным кончиком.
Наверное, этот откушенный кончик уже утащили в свой муравейник придорожные муравьи, а парень вот лежит здесь, и куда его убили, я никак не найду.
Четвертого убили, кажется, в лоб. Лицо разворочено, словно кто-то с маху пытался разрубить его топором. Обе руки его уперты локтями в землю, и ладони, окруженные частоколом растопыренных пальцев, подставлены небу. В ладонях хранятся полные горсти не разлитой, сохлой крови.