Рожок дудя снова сыграл Марцеллусу добрую службу и был использован мной как грозное оружие.
На этот раз я сначала дал дудкой по морде лошадиона взбрыкнула и сбросила с себя крассовского солдата. Но после многократного контакта с головой сбитого всадника, инструмент пришёл в негодность, и мне пришлось его выбросить.
Я матерился, но кое-как залез на кобылу и поскакал за Спартаком и Корнелиейони неслись вдвоём на одной лошади к голубому заливу.
Супруги пересекли поле и скрылись в лесной чаще. По-видимому, враги не обратили внимания на беглецов, потому что хотели побыстрее закончить утомительную резню, и не отвлекались на пустяки.
У каменного обрыва, с которого открывался живописный морской пейзаж, беглецы спешились и обнялись.
Марцеллус! Хорошо, что ты здесь! сказал Спартак, когда я подъехал.
Куда теперь? Найти лодку? спросил я.
Не нужно лодки. Мы останемся здесь.
Но они нас схватят! Нужно бежать!
Беги! Только сначала сделай последнее доброе дело для нас с Корнелией, дружище!
О чём ты, Спартак?
Мы не хотим, чтобы наши головы украшали римские колонны! сказала Корнелия. Ты понимаешь?
Понимаю, но
У нас мало времени! Когда мы закончим, спрячь нас! Чтобы ни одна римская собака не нашла! сказал Спартак.
Я пообещал выполнить их просьбу.
Спасибо, друг!
Спартак обнял меня, а Корнелия поцеловала в щёку.
Великий, но поверженный полководец снял с пояса длинный нож. Я из деликатности отошёл в сторону и старался не смотреть на этих двух симпатичных мне людей, чтобы не мешать им насладиться последними мгновениями жизни.
Они ещё раз обнялись, и Спартак направил лезвие в своё сердце.
Дай мне, сказала Корнелия и с женской аккуратностью взяла нож из рук супруга.
Они смотрели друг другу в глаза, но в их взглядах я не увидел ни страха, ни печали.
Корнелия с силой вдавила нож в свой живот и на пурпурном платье появилось тёмное кровавое пятно.
Не больно, Спартак, сказала она. Только жаль, что он так и не увидел света.
Спартак прослезился.
Картина была трогательной, и неудивительно, что на моих глазах тоже появились слёзы.
Корнелия закрыла глаза и осела в объятиях Спартака. Он поцеловал её, положил на землю и достал из её тела окровавленный нож.
Потом он повернулся к морю и перерезал себе горло.
Я уже собирался захоронить тела, как заметил бегущего ко мне человека. Он махал мне рукой и что-то кричал.
Когда он подбежал, я узнал в том человеке того самого Гура, которого знал ещё с Везувия.
Думал, опоздаю! Хорошо придумал, Марцеллус! Скажем, что замочили ублюдков, и поделим денежки пополам! Ты ведь не хочешь забрать всё себе?
Ты о чём Гур?
Как о чём? О вознаграждении! За их головы обещали десять талантов серебра! Десять, Марцеллус! По пять на брата!
Не брат ты мне!
Брось, друг! Головы будем отпиливать, или так сдадим?
Будем, сказал я.
Я поднял нож Спартака с земли.
Не успеем! сказал я и показал своей рукой в сторону леса. Смотри! Они уже здесь!
Гур повернулся к лесу, а я схватил его за шею и всадил нож под рёбра.
Потом я привязал уздечками и ремнями от сёдел камни к телам Спартака и Корнелии, и сбросил их с обрыва в море. В тот день они исчезли навсегда.
Гура я сбросил без камня, потому что его плавающее, как дерьмо, тело вряд ли смогло бы кого-нибудь заинтересоватьтакого добра в прибрежных водах всегда в достатке.
Я прогнал лошадей, а сам доверился воле богов и побрёл вдоль берега навстречу неизвестности.
10
Когда я устал идти и подумал о ночлеге, то увидел одинокую лачугу, которая стояла у самого берега.
Я постучался в дверь и добрый рыбак впустил меня в свой неказистый дом.
Рыбак был сухим и пожилым уже мужчиной, но жил один. Лишь дохлый пёс заморской породы и с язвами на шкуре кое-как скрашивал его одиночество.
Я накормлю тебя ухой, сказал старик. В последнее время мне везёт с уловом! Хорошо, что ты зашёл, а то мне старику и поговорить не с кем!
Спасибо тебе, добрый человек. Но я так устал, что вряд ли стану интересным собеседником, сказал я.
Отдыхай, сынок. Говорить буду я.
Меня это устроило, и я сел за небольшой стол.
У тебя липкий пол, заметил я. И стул.
Старик промолчал и разлил уху по потрескавшимся от старости тарелкам. Он не забыл поделиться и с дохлым псом, но пёс даже не понюхал предложенную хозяином похлёбку.
Я стал с жадностью есть нехитрое, но сытное угощениеуха была жирной и приятной на вкус.
Я попросил добавки, и старик не отказал бедному путнику.
Я смотрю, жизнь и тебя потрепала, сказал мне старик, когда я принялся за добавку.
Да.
Ну, ничего. Главноеживой. Твою драную одежонку мне заменить нечем, разве только могу предложить тебе иголку и нитки. И постирать можешь в морской водичке.
Отлично!
Куда идёшь?
В Помпеи, назвал я первый город, который пришёл мне на ум.
Не бывал. Но слышал о нём. У тебя там дела?
Да. Кое-какие
Старик встал, куда-то вышел, но вернулся и принёс белый кувшин.
Это церес. Не откажешься?
Нет, что ты! Обожаю церес! сказал я.
Я хоть и привык к палермскому красному вину, и в глубине души недолюбливал церес, но не хотел обижать доброго хозяина.
После ухи церес показался мне вкуснее обычного.
Я повеселел.
Вкусный церес! В жизни не пил такого!
Пейне стесняйся! Я хоть и беден, но церес у меня есть всегда. Иначечто за жизнь?
Я согласился со стариком, что жизньдерьмо, и выпил пару-тройку кружек чудесного напитка. Старик тоже повеселел, и наш разговор перешёл в дружеский формат.
Но через какое-то время весёлое расположение духа сменилось на обратное.
Ты не представляешь каково жить в старости одному! сказал рыбак и пустил слезу. Ноги не ходят, сети не достать! Долбаную рыбу приходится на удочку брать! И некому мне помочь!
Я растрогался и пожалел рыбака.
А где твоя семья? спросил я.
Старик загрустил пуще прежнего.
Когда-то у меня была семья, сказал он. И семья, и положение, и таланты Я про серебро
Я удивился такому крутому повороту, потому что считал старика обыкновенным неудачником, и попросил его рассказать свою историю.
Случилось так, что я убил свою жену, начал он свой рассказ. А у меня была лучшая жена в городеиз знатного рода, красавица, и грамотная, к тому же. Я не хотел убивать еёвсё получилось само собой. Я тогда был судьёй. И в тот день мы как раз приговорили пару десятков рабов к смерти, за то, что они утопили своего хозяина. И хотя было доказано, что они не делали этого, что он сам накачался вином и полез в бочку купатьсянырнул в неё головой, а вынырнуть не смог, нас попросили признать рабов виновными. Ну и заплатили, конечно. Такое случается, когда в деле замешан кто-нибудь из влиятельных граждан.
Старик принёс ещё один кувшин с цересом.
Оказалось, что у этого семейства были милые доброжелатели, которые хотели ослабить таким образом своих конкурентов. А раб тогда стоилне то что теперь! За хорошего раба можно было дом просить! Ты понимаешь?
Я ответил, что понимаю, и хлебнул цереса.
Ну мы это дело отметили вином. Потом зашли в попин и добавили цереса. Там же подрались с какими-то центурионами. Я тогда часто отмечал с друзьями смертные приговоры и мог не возвращаться домой по несколько дней. В общем, домой я вернулся, но уже под утро, злой, пьяный и с разбитой мордой. Но жены я дома не обнаружил. Я допросил рабовони сказали, что жена ушла. Она подумала, что я, как обычно, не вернусь и свалила! Сука! Меня эта новость вывела из себя и я принялся искать её по всему городу. В конце концов, я нашёл её в объятиях какого-то чернокожего раба. Раба! А ведь я любил эту стерву! Ты понимаешь?
Я снова признался бывшему судье в том, что понимаю его.
Ну, я взял и порешил обоих! Зарезал, как свиней.
Рыбак замолчал, потому что задумалсяволнительные воспоминания не давали ему покоя, но потом он выпил кружку цереса одним глотком и продолжил.
Дело, как говорится, житейскоеза раба я заплатил хорошую компенсацию его хозяину, но вот с жёнушкой пришлось сложнее. Её папаша, вредный старикан, решил меня засудить. И, несмотря на то, что совокупление жены с рабом, а тем более измена мне в такой грубой форме оправдывали мои действия, суд встал на сторону моего тестя. В общем, меня признали виновным, лишили должности и заставили выплатить штраф и компенсацию тестю. Я выплатил всё до последнего асса! Но эта тупая морда требовала для меня смертного приговора! Он продал дом, или даже два, чтобы подмазать судей. Я решил не дожидаться исхода дела, потому что был уверен в «неподкупности» служителей закона, и бежал на юг вместе со своим сыном. Ему тогда было пятнадцать.