Ко дворцу Конгрессов мы приехали утром за час до назначенного времени. Помню, что когда мы выходили из хостела, девочка на ресепшен дремала, положив голову на стойку, я хотел разбудить ее и отдать ключ, но Марта испуганно замотала головой, и ключ я отдал ей.
Нельзя будить, пусть человек поспит, сказала она возмущенным шепотом.
Ключ тоже уносить нельзя, возразил я.
Ну я же скоро вернусь. Провожу тебяи вернусь. Она и не проснется еще.
А гулять ты не пойдешь? Я не знаю, во сколько я освобожусь. Скорее всего, мы там целый день будем.
Нет, сегодня еще не пойду. Метро хватит. Буду им любоваться.
Как она собирается любоваться видом парижского метро, которое мне напоминало обычно Сенной рынок в годы моего детства, я не знал, но быть гидом в Париже мне не хотелось совершенно. Сама все увидит. Язык знаетвот и достаточно. Карту города она взяла со стойки из хостела.
Она часто оборачивалась и вертела головой на улице, но ничего не спрашивала. Заметно было, что Париж она видит ярче, чем меня.
Мне тебя ждать? только и спросила она, когда мы вышли из метро «Порт Майо».
Нет.
Очередь на кастинг уже выстраивалась, хотя и оставался час до начала. Марта медлила, явно не желая уходить, но мне было невыносима сама мысль о разговорах. Я показал, в какую сторону ей двинуться к Булонскому лесу, и вытащил наушники, чтобы яснее намекнуть на свое желание одиночества. Она неуверенно посмотрела на меня, увеличивающуюся очередь и Макдоналдс, который довольно удачно вписывался в окружение Дворца.
В общем, я буду в хостеле.
Я бы на твоем месте погулял по Парижу, не удержался я.
Ты не на моем месте, чайка Джонатан, у тебя здесь свое, ответила Марта, тоже вытащила наушники и направилась к Макдаку.
Было девять утра, и оставался ровно час.
Неделю отбора я прожил с тем ощущением, которое всегда охватывало меня на взлетной полосе: скорость нарастает, хотя ты сам будто не движешься с места. Остро помнился холод в животе и бешеный восторг, когда прежний состав балетной труппы (те, кто работал с Редой по 10 лет!) заходил в зал, а нас переставляли то к одному, то к другому из них. Первые два дня мне удавалось держаться довольно спокойно, пока фильтровали по принципу «слышитне слышит музыку и акцент», «танцуетне танцует», «тянетсявообще не тянется». На проверке данных я чувствовал себя почти в составе, особенно когда хореограф, посматривая на мои шпагаты с подоконника, поднял меня на ноги и спросил, где я танцевал раньше.
Россия. Петербург, Михайловский театр.
Were you a soloist? спросил Реда, глядя на меня пристально.
Never, ответил я честно, подавив желание приврать. Я знал, что никогда не буду премьерить в русском балете, и танцевать классический балет стало скучно уже в первый год в Михайловском, так зачем вспоминать перспективы детства.
Do you know why?
I can't believe in our classic dance.
Russians have the best ballet school in Europe.
They sayin the world, не удержался я.
Oui, слегка улыбнулся Реда, and what's problem with ballet?
I don't feel it. I was bored.
So он посмотрел на меня очень внимательно, who are you in Verone?
Montecchi. Le Montaigu.
Он коротко кивнул, повернулся к другим ребятам и как будто ни разу не смотрел на меня больше за остаток дня.
На третий день был перерыв. Логика подсказывала, что надо выспаться, отлежаться на кровати с целью расслабления мышц и вообще поесть. Есть первые два дня кастинга я почти не мог, потому что утром ничего не лезло, а отпускали нас после 18.00, когда все магазины в Париже, кроме Галери Лафайет, закрыты на три амбарных замка. Марта, правда, днем покупала орехи, кукурузные хлопья и чай, но это меню давало больше хруста, чем сытости и удовлетворения.
Проснулся я все равно в семь утра, за окном была непроглядная ноябрьская темнота, все в хостеле сладко спали. В Академии Вагановой каждый приобретал свои бесценные умения: кто-то не ел после 14.00, кто-то на целый учебный день надевал улыбку, а я вот научился вставать в семь утра, даже если лег в четыре.
Накатывала сильная хандра, болело по-дурацки ушибленное вчера дверью в метро колено, а еще непонятно было, что делать с Мартой. Эти двое суток я почти не видел ее, кроме вечернего заплетания косы (при виде этих текучих волос внутри у меня что-то холодело, как перед прыжком на сцене). Она не писала мне смсок, не задавала первая никаких вопросов, внимательно выслушивала, что сегодня случилось на кастинге, но никаких идей и мнений не высказывала. Что, впрочем, меня полностью устраивало. Но что она делает днем, пока я на кастинге? И когда она собирается домой? И почему вообще поехала со мной сюда?
Пока я все это думал, одолевая хандру, Марта проснулась и стала шуршать где-то внизу расческой. Я свесился с кровати, наблюдая за этим сакральным действием. Она держала голову очень ровно и медленно пропускала пряди сквозь все пять пальцев, скручивая их в маленькие косички от затылка наверх.
Bonjour. Это будут афры? шепотом поинтересовался я.
Она вздрогнула и выронила расческу. Прямо на пол, далеко от себя. Замерла с поднятыми руками и охапкой косичек в ладони, растерянно глядя на пол. Я соскочил с верхней койки и подобрал расческу.
Что такое афры? спросила она, перехватывая другой рукой косички и с силой заворачивая их в узел.
Афрокосички. Не видела никогда?
Нет, она мотнула головой с узлом из косичек. Не знаю, как что называется. Всегда плету что-то, что само выходит.
Почему у тебя такие длинные волосы, Марта?
Выросли, она пожала плечами. У старообрядцев не стригут дочерей обычно, кончики ровняют, и все. У меня еще не самая длинная коса в храме была.
А ты старообрядец? от удивления я даже отступил на шаг и пригляделся повнимательнее к ее крестику. Крестик она носила на очень короткой цепочке, так что он постоянно выбивался из-под одежды.
Она кивнула, не вдаваясь в подробности, только убрала крестик за ворот.
Даже не знаю, кто такие старообрядцы, сказал я, оглядывая ее с возрастающим интересом. Что-то помню про Никона.
Это было давно, Марта зачесывала волосы, упорно не глядя на меня. Четыреста лет назад. Даже пятьсот.
А в какую церковь ходят старообрядцы?
В старообрядческую, сказала она так терпеливо и вежливо, что пришлось унять свой интерес к истории.
Минут десять мы сидели каждый на своей кровати, затем Марта очень спокойно позвала:
Джонатан.
Что? уныло отозвался я.
А ты ходишь в какую-то церковь?
Нет.
Вот поэтому мне не хочется рассказывать.
Я просто хотел как-то начать разговор.
Начни с балета.
Балет мне осточертел, сообщил я честно, но в уме поставил ей плюсикмало кто задает вопросы о работе, а вообще-то это умно. Балета не хватит для Вероны.
Тогда начни с Вероны, сказала она с еле слышной улыбкой.
В начале нашего Парижа Марта не умела улыбаться губами или глазами, а могла это сделать только голосом. Я стал замечать это не так скоро, а в те первые дни только автоматически отмечал, что слушаю ее внимательней, чем смотрю на нее. Но до последнего дня отбора я не мог помнить о ней с того момента, как выходил из хостела.
Финальный день кастинга он был. Я не мог потом вспомнить, что мы делали в этот день, и даже когда ребята наперебой начинали рассказывать, что кто чувствовал и думал, мне оставалось только улыбаться и кивать. У меня в памяти стерлось все от звонка будильника до той минуты, когда нас всех попросили выйти из зала и подождать несколько минут.
Девочки облепили автомат с кофе и шоколадками, который каждое утро загружали под завязку. Это очень удивляло меня в первые дни: местные танцоры совсем не боялись сладостей, да и вообще ели. До начала кастинга все собирались в ближайшей булочной, жевали круассаны, желали друг другу удачи, несмотря на витавший в воздухе дух конкуренции.
Боишься, Джонатан? спросила по-английски рыжая ирландка, с которой меня ставили весь второй день кастинга. Мы и вообще оказывались в комбинациях рядом, и я уже начинал искать ее глазами, если рыжие волосы не мелькали перед глазами дольше нескольких минут.
А ты? заставил себя улыбнуться я.
Признаваться, что мне страшно до гула в ушах, и запах шоколадки почему-то вызывает тошноту, мне не хотелось. С самого поступления в Академию я не помнил такого ощущения судьбы. Вот сейчас происходит то, после чего жизнь сильно изменится, и назад будет нельзя.