Так может лучше вашей сестре сюда переехать?
Валентина Владимировна поднимается на ноги.
Там нам будет лучше. Без лишних разговоров, без лишнего внимания. Но ты не бери в голову, - она начинает суетиться, - у старухи язык без костей, совсем тебя заговорила. Да и такси не ровен час уедет.
Больше не пристаю с расспросами и, тем более, с дурацкими советами. Уж я точно последний человек, кого надо слушать, когда что-то планируешь в своей жизни.
Когда все вещи в машине, Валентина Владимировна поворачивается ко мне и протягивает тысячную купюру.
Возьми, пожалуйста, - говорит и выглядит при этом какой-то виноватой. - Купишь что-нибудь своей девочке.
Наверное, выражение моего лица на мгновение становится таким кислым, что старушка невольно опускает руку с зажатой в ней банкнотой.
Никаких денег, - говорю твердо. - Не обижайте меня. Я же просто хочу помочь. К тому же, где живет ваша сестра?
Во Владимирской области.
Вот, то есть на такси вы до поезда едите?
Валентина Владимировна кивает.
Давайте я с вами прокачусь и помогу погрузить вещи.
Ой, нет, тебе же домой надо, - снова тараторит она. - Ты и так мне
Еще не помог. Просто, - я и сам не знаю, почему так навязываюсь в помощники. Возможно, это своего рода бегство от самого себя, от дурных мыслей, от саможаления. Не хочу оставаться один, запираться в свою комнату. - Просто хочу еще немного погулять.
Глупая старуха - плохая компания для прогулки, - улыбается Валентина Владимировна.
Не наговаривайте на себя.
И мы едем по просыпающейся Москве, по еще свободный улицам. А Валентина Владимировна рассказывает, что со своим мужем познакомилась во время войны, на рытье оборонительных заслонов, когда немцы готовились штурмовать столицу нашей Родины. Что он, тогда еще совсем мальчишка, дарил ей не цветы, а кусочки сахара. Что оба очень боялись, когда по городу поползли слухи о, якобы, уже одобренной правительством сдаче.
Это же была такая растерянность, такое непонимание, - говорит Валентина Владимировна, глядя в окно. - Мы же так старались, ночей не спали, в две смены работали только бы не пропустить проклятых. А потом узнаешь, что тот уехал, те сбежали. Хуже всего, что уезжало городское руководство. А уж они-то, в отличие от нас, наверняка знали больше.
Но вы не уехали? - спрашиваю я.
Нет. Мы продолжали работать. А дня через четыре паника схлынула. На улицах появились военные и милицейские патрули. - Какое-то время она молчит, а затем снова продолжает. - Понимаешь, это очень трудно. Мы не были готовы к войне. Что я, свистулька, о ней знала? Да ничего. И вдруг - война, огромные потери, бесконечное отступление. По радио сплошь дурные вести. Немцы рвались к Москве, не считаясь ни с чем. С каждым днем становились все ближе и ближе. Ты знаешь, что в какой-то момент от их передовых расположений до Кремля было всего двадцать три километра?
Отрицательно мотаю головой. Мне стыдно, но история меня никогда не интересовала.
И все равно работали все заводы, - нисколько не осуждает меня Валентина Владимировна. - Работали круглосуточно. Знаешь, у них не получилось взять нас с наскока. Они забуксовали. Тут и там на подходах к городу их сдерживали наши солдаты. Они знали, на что идут, знали, что погибнут, почти всегда расплачиваясь собственными жизнями. У них не было задачи остановить, была задача только задержать. Хотя бы на сколько. И они держали, сколько могли и даже дольше. И минуты сдерживания складывались в часы и дни, пока вся эта немецкая машина, уже успевшая пройти всю Европу, начинала буксовать, а мы продолжали работать и готовиться к обороне. И этого оказалось достаточно.
Глава четырнадцатая
По ее щекам снова текут слезы, но старушка, кажется, их совсем не замечает. Она не здесь, она где-то далеко, в страшном прошлом.
И нам показалось, всем нам, что их все же можно сдержать. Что не так уж они непобедимы.
Она снова молчит.
Трудно было, страшно, - ее голос звучит совсем тихо. Я даже не уверен, что она рассказывает для меня, а не для себя. - Но мы с моим Петей все время поддерживали друг друга. Мечтали, как станем жить после победы, даже дали друг другу клятву никогда не расставаться. Глупую, на крови, - она потирает сухонькое запястье. - Во время одного из налетов в дом, в котором жил Петя, попала бомба. Они жили от нас в трех кварталах. И вот я, дура дурой, несусь к развалинам и кричу его. А дома уже нет - только груды битого кирпича, пыль и дым. Порывы ветра бросают мне эту пыль в лицо, сушат горло, а я продолжаю кричать. Топчусь, как слепая, пытаясь залезть в развалины. Меня кто-то оттаскивает, но я вырываюсь. Знаю, что он не успел бы добежать до бомбоубежища, потому что мы только недавно расстались. Корю себя, ругаю, что виновата во всем, что могла бы его задержать или, напротив, отпустить пораньше.
Она поворачивается ко мне - и на заплаканном лице появляется широкая улыбка.
А он выжил, не успел вбежать в дом - взрывом его оглушило и отбросило на другую сторону улицы. Там я его и нашла, когда, почти не помня себя от горя, шаталась вдоль развалин. Наверное, только тогда я по-настоящему поняла, как сильно люблю его.
Она много чего еще рассказывает. Перепрыгивает с события на событие, цепляется за самые яркие фрагменты воспоминаний, окунается в них, выуживает из закоулков сознания и поднимает к утреннему свету.
И я узнаю, что жилось им трудно, но что в послевоенные годы люди были куда добрее и отзывчивее, чем сейчас. Что праздновали всегда целым двором, выносили столы и угощения - у кого что найдется. Что даже двери не запирали - и ничего не пропадало.
Очень тяжелая была беременность, - говорит, уже когда сидим на вокзале и ждем объявление поезда. - Меня почти все время тошнило. Ходила то бледная, то серая, то зеленая. Моему Пете рано утром на работу, а я половину ночи колоброжу, не могу уснуть. Говорю ему: «Давай я к маме поеду, тебе легче будет». А он посмотрит так грозно, будто я дурость какую сказала, обнимет и к себе прижмет. Так и сидим. Я даже вздохнуть боюсь, чтобы не потревожить его. И ведь как-то сразу становилось немного легче.
У вас своя квартира была?
Что ты? - смеется она. - Комната в заводском общежитии. Да нам больше и не надо было, пока вдвоем были. А как появилась Леночка, вот тогда отдельную квартиру нам и справили.
Наверное, ей очень хочется выговориться. Настолько долго держала в себе боль от потери дочери и всей ее семьи, что в последний момент не справилась, не удержала волну. Но я совсем не против слушать. В ее словах нет и капли нравоучений, нет наставлений и уроков жизни. Там лишь самые теплые и яркие воспоминания, там то прошлое, какое мне никогда не увидеть и не почувствовать. И это лишь к лучшему.
Спасибо! - говорит в который раз, когда уже стоим у поезда. Все вещи в вагоне и до отправления остаются считанные минуты. Она снова пыталась всучить мне деньги - и я снова отказался. Валентина Владимировна поджимает губы, а потом тянется в карман, достает из него старенький кожаный кошелек. Открывает его и достает из него маленький серебряный крестик. - Он принадлежал Леночке, - держит крестик на подрагивающей раскрытой ладони. - Возьми, пожалуйста.
Я было собираюсь разразиться очередной тирадой отказа, но старушка лишь отстраненно качает из стороны в сторону головой.
Сколько мне осталось? - спрашивает тихо. - Не хочу, чтобы он ушел со мной в могилу.
Я даже не крещенный.
Это не страшно. Тебе даже не обязательно носить его. Просто храни как память - старушка вздыхает и едва заметно передергивает плечами будто от холода. - Не обо мне. Чего помнить дурную старуху. Память о хороших людях. Этот крестик еще моей маме принадлежал. Понимаешь? По наследству передавался. Нельзя ему в землю. Плохо это.
Отступаю от нее, отрицательно мотаю головой и даже намеренно завожу руки за спину. Не могу заставить себя взять подарок, нечестно это - как будто своровал или вытянул обманом.
На вокзале объявляют отправление нашего поезда.
Хорошо добраться, - говорю на прощание. - Надеюсь, у вас все будет хорошо.
Дурацкие слова, но мне правда хочется, чтобы у этой старой женщины все сложилось. По крайней мере, настолько, насколько это вообще возможно в ее ситуации.
Валентина Владимировна сжимает крестик в кулачке, шагает ко мне и обнимает. Не крепко, а едва ощутимо.