Ты говорила, что масла постного одолжишь. У меня вторую неделю как закончилось уже в сенях сказала Аксинья.
Пойдем в погреб, подруженька.
Погреб в доме бывшего старосты Гермогена, где жила теперь Прасковья с семьей, располагался, против обычая, во дворе. Покойный много лет назад срубил добротную клеть, вытаскав из ямины несколько кадушек земли. Узкая дверь, скрипучая лестница уводила вниз. Прасковья взяла малый светец с лучиной день был в разгаре, но, там, внизу, гнездилась сырая полутьма.
Гляди, добро я запасла, похвалилась Прасковья.
Откуда все? Аксинья оглядывала погреб и дивилась, что в голодную годину семья приберегла снедь: несколько мешков зерна, вилки капусты, связки лука, редька
Она подошла ближе к одному из мешков и ткнула пальцем:
Мой мешок, с тремя скобками на боку. Как он у тебя оказался?
Прасковья споткнулась и чуть не скатилась по крутой лестнице. Аксинья схватила ее за рукав, душегрея жалобно затрещала, но доброе сукно выдержало. Иначе лежать бы Прасковье еще одним кулем на земляном полу.
Недавно тать забрался ко мне, Аксинья смотрела на подругу, не отрывая глаз, откопал сундук да утащил два мешка с зерном.
Вор? Откуда вор?
Знаю теперь откуда Нютка Павку твоего угостила ячменем проросшим.
Да почем я знаю! Угостила да угостила!
А Никашка прознал. Рассказал ему Павка или показал все одно.
Сочинять ты горазда, Аксинья.
Мешки, погляди, вышиты стежками. Мои мешки, мое зерно. Только возрази мне, Прасковья душа коровья.
А откуда у тебя запасы взялись? Люди знают, что было у тебя все сгорело.
На исходе Великого поста благодетели принесли снедь.
Все мужики еловские ходили в светлых портах, вытканных женами да матерями, один Никашка щеголял в темных, из сукна, что продавали на рынке купцы. Не по Сеньке шапка не подобает обычному крестьянину, черной кости, ходить в дорогих портах. Да Никашка сам себе обычаи писал. Темные порты вывели Аксинью на воровской след.
Аксинья, ты совсем сдурела? Ишь выдумала! Да и что ожидать от тебя, ведьмы. Разум потеряла
Прасковья, свое добро я забираю. Аксинья взяла один мешок и чуть покачнулась.
Второй мешок оказался почти пустым, только на дне перекатывались зернышки.
Бесстыдница, бормотала ей в спину Прасковья, но не препятствовала, мешки из рук гостьи вырвать не пыталась.
Обливаясь потом, Аксинья вышла на божий свет, кинула наземь кули с зерном. Прасковья не спешила подниматься, словно решив остаться внизу. Аксинья ждала. Мороз кусал ее лицо и ноги, она куталась в плат. Упорство, бывшее всегда в нраве ее, с годами лишь крепчало, становилось сродни упрямству и ожесточенности. Когда чуяла она за собой правоту, шла через бурелом и бурные ручьи.
Наконец, кряхтя и жмурясь, Прасковья тяжело поднялась, заперла погреб на огромный замок, несколько раз уронила ключ. Аксинья стояла на ее пути и глядела на ту, что считала подругой.
Не хочешь, чтобы к Якову я пошла рассказывай.
Я не знала, вот те крест не знала, испуганно шептала Прасковья. Никон то репы принесет, то капусты, то монет. Сказывал, за работу хорошо платят, я верила. Потом узнала, что он с дружками по деревням ходит.
Он хуже, чем вор. Таким прощения нет, и Божьего суда нет.
Тише говори. Аксинья, не кричи. Тебе ли судить его? Сколько пережил он с малолетства самого, и голод, и унижения. Всяк будет к лучшему идти, о семье своей заботу нести.
А ты почему потворствуешь ему?
Я знать не знала, что он к тебе залез. Запретила бы ему, вот тебе крест, не по-человечьи это, у односельчан своих красть.
Нет в тебе христианского сострадания, страха, так о брате подумай. Поймают ведь, рано или поздно поймают, настаивала Аксинья.
Умный он, не сыщут Никона вовек. Кто ловить-то будет? Сейчас жизнь на лад пойдет, братец дела худые оставит. Ты не расскажешь, Аксинья, Христа ради прошу?
Смолчу я, в память о прошлом.
Ты прости брата моего, Аксиньюшка, он по дурости, не со зла.
Ему прощение мое что волку капуста. И мстить мне иль дочери моей вздумает не пощажу, слов худых на след его нашепчу.
Нет, Аксинья, Никон и не подумает о таком! Настюха рожать будет летом Прасковья не стеснялась говорить о важном.
Пошлешь Павку за мной.
Аксинья молчала всю дорогу до дома, и Нютка, не задавая вопросов, с сосредоточенным видом тащила второй мешок, где зерна осталось дня на два, не боле. Еловчане провожали их внимательными взглядами, но вскоре отворачивались, видно, решив, что добрая подруга помогла Аксинье не помереть с голоду.
Передохнём, дочка. Аксинья скинула мешок на влажную землю, повела плечами.
Никашка наши запасы взял? Он тать?
Дочка, в такие худые времена всяк может дурное сотворить.
Мне с Павкой играть теперь запретишь?
Время покажет, Сусанна.
А ты с теткой Параскевой дружить не будешь?
Пошли дальше, любопытница.
Аксинья потратила весь вечер на то, чтобы спрятать зерно заново, в сарае-развалюхе, и все то время, что она рыла полумерзлую землю, твердила вслух:
Проклятые проклятые звери.
Она могла сколько угодно убеждать дочь, что в тяжелые времена люди совершают худые поступки, что делают они подобное, влекомые нуждой, но сама не могла обрести в душе мир, принять и простить, обуздать нехристианскую ненависть. Полночи ей снилось, что все, кого обокрал Никашка, пришли расквитаться с вором. Посиневший, жалкий тать болтался на березе, а Прасковья рыдала рядом, умоляя ослабить веревку.
4. Ложь
Яков перед севом пообещал всем еловским вдовам и безмужним бабам, что окажет им помощь, не обделит землей и снизит подати. Аксинья милости его дивилась, кланялась в пояс. Также благодарили его Фекла, и престарелая Галина, и Агафья, и Катерина. Каждая из них связывала облегчение своей участи с окончанием гибельного времени.
14 марта 1613 года посольство из лучших московских людей прибыло в Ипатьевский монастырь бить челом от всей земли Михаилу Федоровичу, отпрыску боярского рода Романовых. Послы со всем почтением просили юного Михаила, чтобы взошел он на умытый кровью престол, кланялись и матери его, инокине Марфе, просили ее благословения и помощи.
С великим гневом и слезами отказывались они от дела великого. Через шесть часов непрерывных уговоров и молебнов Михаил согласился. Радость согрела всякое русское сердце, к весне каждый город, каждая деревня и заимка приносили присягу и превозносили нового государя.
Имя отца его, Филарета, в миру Федора Никитича, ведомо было всем. Кто, как не он, созывал народ бороться с ворогами, рассылал грамоты по городам, увещевал бояр, служилых, казаков, купцов, крестьян. Ныне Филарет томился в плену, захваченный погаными ляхами, и отец Сергий настойчиво поминал:
Молимся о здравии митрополита Филарета, отца милостивого государя Михаила Федоровича, о матушке государя инокине Марфе, о благополучии их милостью Господа нашего
И возносили молитвы в искреннем порыве, уповая на избавление от голода, нужды, безвластия и неправедных государей, что занимали трон не с божьего благословения, как нынешний молодой царь, а из корысти и алчности.
* * *
После дня поминовения преподобного Корнилия Комельского установилась летняя погода с солнечными днями, теплыми ночными дождями. Все, посаженное в землю неутомимыми тружениками, дало дружные всходы.
Аксинья с Нютой обихаживали участок возле избы за долгие годы все заросло шиповником и березово-осиновой порослью. Тошка вырубил молодые деревца, что окружали двор, выжег обрубки и корни, и в черную, сдобренную золой землю засеяли репу, редьку, капусту, лук все, что удалось выменять на меру ячменя.
Прошлым летом с помощью безотказного Тошки подлатали старый сарай, выправили тын, расчистили полосу, что отделяла двор от вездесущего леса. За два года, что жила Аксинья в Глафириной избе, обратилась она в теплый, милый сердцу дом.
Хорошо у тебя, привычно вздыхал Тошка. Тишина, благодать, толстозадая муха не жужжит под ухом. Гляжу на нее и поднимается изнутри! Тошно.