Кыш! Нюта кинула в сторону одной из крупных птиц камень, и ворон взлетел, издав негодующий звук.
Зачем безобразничаешь? Не пугай птиц понапрасну.
Нас Илюха так научил.
А отчего ты решила, что он верному учит?
Ну Черные птицы плохие, они мертвяков клюют.
Вороны клюют, Аксинья сдержала гадкое слово «падаль», всякий сор, чистят землю. Они умные птицы, проворные да осторожные. И дед твой с гордостью носил прозвание Ворон.
Это всего лишь прозвище. Обидно, что дед умер до моего рождения, хитрая девчушка решила увести разговор на другую поляну, но Аксинья всегда договаривала свои слова.
Смотри, ворон, которого ты шуганула, далеко не улетел. Сел на землю от тебя подальше и ждет. Хитроумный и сторожкий.
Черные птицы мне не нравятся, заявила Нюта и отвернулась, словно отказывалась слушать материны речи. Упрямица.
Аксинья вытряхнула на камни ворох засаленных вещей и тряпиц. Юбки, старая душегрея, шапки, рубахи, утирки, дырявые скатерки, сарафаны, оставшиеся от Глафиры.
Мокрые вещи еще хранили тепло печи, где с утра стояли в воде со щелоком. Аксинья выбрала большой плоский камень, расстелила на нем Нютину юбку и нанесла первый удар вальком. Чем больше она колотила, тем больше входила в раж, не чувствуя уже усталости в плечах. Выколачивая зимнюю грязь из замурзыканных вещей, она освобождала душу от уныния, разочарования в жизни и людях. Нескоро села передохнуть на ствол, прибитый к берегу норовистой Усолкой.
Река уже избавилась от большей части ледяного покрова, и льдинки, и большие льдины неслись вниз по течению, чтобы скоро растаять в лучах весеннего солнца. Аксинья берегла дочь от холодной еще речной воды, потому предоставленная самой себе девчушка скакала по берегу, пела о реках-ручейках и молодой девице, что пришла к берегу пустить венок и спросить о суженом.
Аксинья полоскала вещи в зеленоватой воде Усолки, и скоро дрожь охватила ее. Пальцы сводило от стужи. И намокший подол, и полные воды поршни не пережить ей еще пару седмиц назад. А сытая утроба все перенесет, любую тяготу перемелет. Сытость мать, голод мачеха.
Дочь помогала Аксинье, держала выжатые вещи, складывала их в лохань, морщила лоб.
Мамушка Отец мой, он где? Почему оказался далеко? Нюта обрушила на мать вопрос нежданно, будто обухом по голове. У Илюхи отец был, да воевать пошел. У Нюрки здесь батя, Георгий Заяц. У Павки умер. А мой где?
Несмышленая Нюта никогда не спрашивала об отце, не пересказывала сплетен, что собирали в деревне без малого семь лет. Аксинья легкомысленно надеялась, что дочь не будет выведывать тайны прошлого. Когда вырастет, заневестится, мать ей все и поведает, без утайки.
Отец твой Далече он.
Почему далече? Хочу, чтоб тут был.
Худое он сотворил, наказали его, слова не лезли на божий свет.
Он не вернется? Нютка решила дознаться до правды.
Вернется, вернется, дочка. А как же!
А когда вернется? Скоро?
Скоро, доченька, оглянуться не успеешь.
Аксинья тащила кадку с выстиранным бельем, и груз тянул ее к земле. Груз одежды, впитавшей воды Усолки, или лжи, которую сказала она и еще не раз скажет дочери?
Можно побегу вперед? Нюта похожа была на молодую кобылку, что тяготится навязанным ей медленным шагом.
Беги, дочка, только осторожнее.
Аксинья поднималась по уходящей вверх тропе, и память подбрасывала ей картины жизни с Григорием Ветром. Вот она, отважная, пришла к нему темной ночью, сбежав из-под замка. Вот их свадьба в родной деревне, ее робкая улыбка, его жадный взгляд. Вот Григорий сжимает в своих шершавых руках ее податливое тело. Страсть была глубже бездонного колодца, слаще медуницы, ярче звезд на августовском небе.
Аксинья пыталась не думать, что ждет ее и Нюту, если Григорий вернется из Обдорска. Десять лет казались бесконечным сроком, и пережить их в далеком зимовье непросто. Но Аксинья знала, каким упорным и выносливым может быть муж. Он пережил дорогу в Крым, плен, множество тягот
Ее мысли оборвал дочкин вскрик, и Аксинья бросила белье, рванулась к дому. Распахнутая дверь, горстка зерна на крыльце и возмущенные слезы Нютки.
Он он украл, дочь заикалась, глотая слезы.
Ты узнала его?
Дядька такой, дочка показывала ручонками, как выглядел вор, но что-то путное узнать было невозможно. Мешки утащил.
Ты его знаешь? Одет как?
Рубаха и темные порты. Не знаю, захныкала девчушка.
Аксинья с надеждой открыла крышку подпола. Тать откопал спрятанный сундук и утащил почти всю снедь. Лишь горшок с маслом сиротливо застыл на разрытой земле.
* * *
А ты чего смурная? С Нюткой что? Тошка привез на телеге сухие коряги и перетаскивал их под хлипкий навес, сооруженный осенью.
С дочкой хорошо все. Устала я только, Тошенька. Обессилела от долгой зимы и тягостной жизни.
А я пуще твоего устал. Кабы ты знала! Хочу с тобой жить, чтоб Таську не видеть. Коровища проклятая.
Она сказывала, какие прозвища ты ей даешь, и Зайчонок, брат, вслед за тобой повторяет.
О чем ты? Антошка остановился, и высохший ствол осины со стуком упал наземь.
Мамошка Так жену зовешь? Она тебе не девка гулящая, а жена твоя венчанная!
Вот оно что! Ты меня учить будешь? Крылья его крупного носа затрепетали, словно хищная птица парила в воздухе.
Тошка пнул корягу, чертыхнулся, подхватил ее и потащил к дому.
Тошка, я добра тебе желаю
А сказала она, почему я ее непотребной бабой назвал? Он поднял глаза, и за их гневным блеском Аксинья почуяла какую-то обиду.
Наболело скажи.
Не буду я говорить только гаже станет. Она Марфу боялась, строжилась. А теперь нет ее, и Таська Тошка грязно выругался.
Тоска звучала в его голосе, и Аксинья вспомнила, как часто он поливал мачеху, Марфу, грязью, не желал звать матерью. Лишь время и утрата близких расставляют все по своим местам, даруя человеку понимание. Что имел, что потерял, что ценить надо было, пока смерть не забрала.
Аксинья, повинуясь внезапному порыву, подошла к Тошке, сыну Ульянки и Григория Ветра, и прижала к себе. Ее руки ворошили темные волосы парня, гладили по голове:
Перемелется все, зайчик.
Не перемелется.
У тебя сын да дочка, про них не забывай.
Мой ли сын? Не знаю я. Смотрю на него чужая рожа, мерзкая. Если Матвейкин сын, одно дело, благой расклад, могу принять и растить как своего. А мож, от какого-то молодца залетного?
А ты верь, что твой проще тебе будет. И успокоишься сам, и ровнее жизнь потечет.
Не могу я Пытался я, тетка Аксинья. Бога молил о терпении и покое Да не могу.
Не мне тебе говорить о прощении.
Ты говори. Тебя я слушать могу. Ты правду говоришь, а не притворяешься. А отец Он за словами «твой долг», «твоя жена» прячется.
Отец заботится о тебе, обо всей семье.
Какой он мне отец?
Он вырастил тебя, любил, научил всему.
И на Таське, потаскухе, женил, не пожалел. За ней приданое хорошее давали как не женить!
Тошка был жесток, и как убедить его в том, что отец его, Георгий Заяц, хотел лишь добра и растил чужую кровь, чужую плоть как свою, Аксинья не ведала.
* * *
Через два дня Еловая переполошилась.
Детвора играла возле Усолки, радуясь установившейся доброй погоде. Павка, Прасковьин сын; Нюта, Аксиньина дочь; Кузька, поскребыш Феклы; кругленькая Зойка, дочь Игната и Зои; Ванька, Семенов сын. Десятилетки Илюха Петух и Нюра Рыжая Федотова, дочь Зайца, приглядывали за детворой.
Через двор полусумасшедшей бабки Галины, расположенный в самой низине, талые воды стекали в Усолку. От двора начинался пригорок, поросший редким березняком, а ближе к реке ивами. Бурливый, задиристый ручеек, что питался вешними водами с пригорка, появлялся каждую весну и манил детвору. Пускать щепки, которые устремлялись в Усолку, устраивать запруды, ловить лягушек
Я вожу, выкрикнул Илюха.
Бойкий, остроязыкий, он давно оправился от осеннего недомогания. Староста Яков не жалел Илюху, вдоволь насытил розгу о его спину. Теперь лишь красные рубцы на спине напоминали о наказании за поджог. Изменилось одно: Илюха перестал обижать Нютку Ветер.