Михайлов спустился в люк, за ним последовали Исаев, Баранников и Гартманэти трое должны были вытягивать из галереи железные листы с землей. Гришу Гольденберга решили не занимать пока тяжелой работой: часа через два, когда будет установлена первая пара досок, он сменит Михайлова в роли землекопа. Гриша вызвался помочь Соне по хозяйству. Она обрадовалась, дел у нее и правда было сверх головы: прибрать в доме, печки истопить, наварить еды на весь день, да еще успеть на базар за провизией сходитьхоть разорвись.
Первым делом она занялась приготовлением обеда: чтобы плита не пустовала. Гриша же принялся по собственному почину мыть полы. Он ни минуты не молчал, все балагурилнасчет того, главным образом, какое счастье привалит какой-нибудь дурочке, когда она заполучит себе мужа в его лице: чистоту наводить умеет, даже и любит, сие занятие отлично успокаивает нервы.
Подожди, пригрозила она, я еще стирать тебя приспособлю. Стирать и гладить.
Да? напустив на себя многозначительную серьезность, переспросил он. Ты думаешь, мне только этого не хватает, чтобы стать идеальным мужем?
Да, только этого.
Что ж, тогда хоть сегодня, легко согласился он. Он и вообще был легкий человек, Гриша.
Появился он здесь недавно, дней десять назад. Приехал из Харькова, где был вместе с Желябовым. Он и дальше должен был оставаться в группе Желябова, всем им как раз предстояло перебраться в Александровск, чтобы здесь, вблизи города, заложить мину на линии Лозово-Севастопольской железной дороги; уже и динамит был доставлен им из Петербурга. Но в это время проездом в Одессу завернул к ним Степан. Ширяев, главный после Кибальчича динамитчик; он сообщил, что в купленном под Москвою доме уже вовсю идет подкоп, да вот бедасил там мало, все прямо с ног валятся, позарез нужны свежие люди; хотя бы одного человека на то время, пока он сам не вернется из Одессы. Гриша тотчас вызвался ехать. Желябов отпустил его: «москвичам» действительно туго, должно быть, приходится; под Александровском же, на четвертой версте, есть одно малолюдное местечко, шагах в трехстах от проезжей дороги, где вполне возможно проложить провод к железнодорожному пути прямо по земле, закидав его осенней листвой
Раньше, признаться, она мало знала Гришу. Во время немногочисленных их встреч в Петербурге, по преимуществу на дачу в Лесном, они едва ли и двумя словами перекинулись. Наблюдая в ту пору за ним со стороны, она, не без тайного же неудовлетворения, отмечала, что он и криклив как-то неумеренно, и болезненно самолюбив, да и вообще не бог весть как умен. Что говорить, у нее были тогда причины относиться к нему не слишком-то доброжелательно: как навредил её делу выстрел Гольденберга в харьковского губернатора Кропоткина!
Соня занималась в те дни подготовкой массового побега политических каторжан из Харьковского централа; жила толь этим. Как вдругвыстрел! После этого уже и думать было помочь арестантам: режим в тюрьме стал еще более строгим. Предотвратить покушение она не могла, потому что ничего не знала о нем; покушение готовилось от начала до конца киевской группой, притом держалось в сугубом секрете Сам же акт уничтожения губернаторадело прошлое, и можно признатьбыл проведен безукоризненно. Близко к полуночи, когда Кропоткин возвращался в карете с благотворительного спектакля, Гольденберг подкараулил его у дверей губернаторского дома. Он вскочил на подножку кареты, готовясь разбить стекло рукояткой револьвера, но окно оказалось опущенным, Гольденберг тотчас и выстрелил в упор. Воспользовавшись темнотой, он затем скрылся в ближайшем сквере. Вскоре он и его товарищи уехали из Харькова. Власти, кажется, и до сих пор не прознали, от чьей руки пал Кропоткин.
Да, блестящая акция; тем не менее, узнав о совершившемся, Соня пришла в ярость. Отошло на задний план то даже, что она в то время вообще была решительной противницей убийств. Пусть Кропоткин и заслуживает смерти, рассуждала она тогда (жестокость, с какой он карал политических заключенных, не останавливаясь перед применением телесных наказаний и пыток, и правда требовала отмщения), но до чего же не вовремя это произошло! Как помешало почти подготовленному уже побегу из тюрьмы!.. Так вот и получилось, что даже храбрость Гольденберга (которой, по справедливости, нельзя было не восхищаться) долго не могла примирить Соню с ним.
И только теперь вот, познакомившись с Гришей поближе, она поняла, что во многом была не права. То, что она некогда приписывала исключительно его личному своеволию, на самом-то деле было проявлением некоей закономерности, знамением времени, что ли, понадобились месяцы, чтобы уяснить себе это
«Уяснить»? Да ничего похожего! В том и горе ее, что и поныне ничего не уяснила она себе, что даже теперь, с головой уйдя в подготовку цареубийства, она не могла, никак не хотела примириться с тем, что этоткровавыйпуть делается чуть ли не главным, постепенно вытесняет все остальное, совсем не оставляет уже сил для мирной деятельности в народе.
Нет, это невозможно, остановила она себя. Стоит хоть на минутку отпустить узду, как сразу же набредаешь на больное! Ей понадобилось некоторое время, чтобы уйти от ненужных сейчас мыслей. Она опять стала думать о Гольденберге. Не без недостатков, конечно: и самолюбив, это верно, излишне, пожалуй, экзальтирован, человек чувства преимущественно; к этому она сейчас прибавила бы еще повышенное, временами непомерное честолюбие. Но одновременно с этим и редкая отзывчивость (не случайно именно он первый вызвался приехать сюда!), всепоглощающая увлеченность делом. К тому же и товарищ чудный, один из тех, с кем рядом всегда легко, тепло; кажется, он начисто был лишен способности предаваться унынию. А уж о смелости его и самоотвержении говорить нечего, эти свои качества он еще раз наглядно проявил в апреле; когда готовилось покушение на Александра II: как и Соловьев, и Кобылянский, вызвался также и он. Когда решили, что стрелять будет Соловьев, Грише пришлось подчиниться, и все же, рассказывали, он долго не мог успокоиться ивсе просил Соловьева, чтобы тот взял его помощником Но было у Гольденберга еще одно качество: для него словно не существует неясностей. Любое поручение он исполнял без раздумий, ему и вообще не свойственна рефлексия. Хорошо это или плохо? Прежде она не задумываясь осудила бы такой склад характера. По ее разумению, подобная однолинейность противоречила самой сути революционного деятеля; в бездумии она всегда склонна была усматривать если и не равнодушие к делу, то, во всяком случае, недостаточную сердечную, что ли, привязанность к нему; такого толка люди, как ей казалось, меньше всего заботятся о нравственных последствиях своих действий, как бы ставя себя в некотором роде выше и нравственности, и самой человечности, не этим ли духом была пронизана вся нечаевщина?
Но сейчас, изредка поглядывая на Гришу, она готова была переменить свое мнение. Счастливый человек, с какой-то даже завистью думала она сейчас о нем, ему все ясно, его не терзают, должно быть, сомнения. Вот так же и ей обрести бы однажды покой и душевную гармонию! Насколько проще жилось бы ей тогда!.. Нет, не для нее этолишь бы лад в душе, любой ценой. Не всякая сложность поддается упрощению. Да и нельзя безнаказанно облегчать то, что не может быть легким. Пусть лучше уж остается все как естьвся ее маета, все терзания ее, пока не решит для себя окончательно, как быть ей дальше
Занятая своими мыслями, она не очень вслушивалась в то, что говорил Гриша. Не поняла поэтому, с чего это вдруг он завел речь о Желябове. Случайно ли? Какое тамслучайно! Вон как лукавый глаз свой косит в ее сторону. Послушаем. Ага, в который уж рази все с намеками, с намеками! пересказывает, какие нежные, мол, приветы передавал ей Желябов, как пекся о здравии ее и благополучии Не надоест же!
Спасибо, Гришенька, сделав над собой усилие, миролюбиво улыбнулась она. Ты очень любезен, очень. Но, знаешь, у тебя, вероятно, что-то с памятью. Ты уже говорил мне все это.
Да не может быть! с притворным изумлением воскликнул он.
Но нужно знать Гришу: оседлает какого-нибудь конька сколько ни проси, не слезет. А попробуй оборватьдашь только повод к новым шуткам. Ладно, уж перетерпит как-нибудь. Тем более Гриша (надо все-таки отдать ему должное) в этот раз все же несколько переменил темуговорил уже об одном только Желябове, без всякой связи с нею. Он говорил поначалу шутливо, но очень скоро оставил этот тон; все больше зажигаясь, он стал вспоминать разные случаи, героем которых был все тот же Желябов, и всю эту свою аллилуйщину заключил утверждением, что Желябовни больше ни меньше! великий человек, может быть, даже гениальный. Соня невольно улыбнулась. К ее досаде, Гриша заметил это.