В папке, подобранные номер за номером, лежали экземпляры газеты, выходившей во время обороны Одессы: от первого дня, когда война была объявлена и гитлеровские войска пошли в наступление, до последнего часа героической защиты города.
По мере того как вражеское кольцо вокруг города сужалось, объем газеты все уменьшался. Вначале это была четырехполосная газета обычного размера, потом она стала выходить на двух полосах, затем полосы уменьшились до размера книжной страницы, и, наконец, вышел последний, напечатанный на толстой оберточной бумаге номер, который набирали и печатали, когда бои шли на городских окраинах, полный мужества и веры последний номер газеты величиною с листовку.
От этих газетных страниц веяло кровавой гарью войны, беспощадной жаждой, которая сжигала лишенный воды город, горькой пылью разрушенных зданий. Это была летопись мужества, гнева и боли, летопись грозной, навеки немеркнущей боевой славы. Я держала в руках шершавые листы, сухо пахнущие старой бумагой, и не могла оторвать от них глаз.
Да-а сказал дядя Сеня, задумчиво глядя на папку. Все газеты сохранил, до последнего листка. А это в тех условиях было непросто. Он взял из моих рук папку. Приехал сейчас из Москвы один товарищ. Работник музея. Когда я показал ему эту папку с газетами, он просто задрожал: «Продайте, говорит, их нашему музею, вам они не нужны, а нам для работы это настоящая драгоценность. Деньги, говорит, мы вам переведем сейчас же, только дайте номер вашей сберкнижки». Сберкнижки! Дядя Сеня залился тонким долгим смехом. Я даже обиделся: «Что вы, говорю, у меня никогда в жизни не было сберкнижки!» Но он меня так уговаривал, так просил, что пришлось согласиться: я ведь понимаю, что такое научная работа. «Ладно, подумал я, продам газеты музею и поеду в санаторий. Первый раз в жизни. И Тося тоже со мной поедет».
Он весело и гордо посмотрел на сестру. Она вздохнула и вышла из комнаты.
Я собралась уходить, пообещав зайти на следующий день. Но дела сложились так, что я смогла повидать дядю Сеню только накануне отъезда.
На этот раз дверь открыла его сестра.
Губы ее были плотно сжаты, а лицо хранило такое похоронное выражение, что я испугалась, не случилось ли в доме несчастье. Когда в соседней комнате мелькнула знакомая борода, у меня отлегло от сердца.
Дядя Сеня, розовый, довольный, в прекрасном, по-видимому, настроении, сидел на полу, скрестив ноги по-турецки, и рылся в большом потрепанном чемодане.
Привет, привет! закричал он. А я боялся, вы уже уехали. Садитесь, я прочту вам прелестную штучку
Подумать только: из-за этого человека я отказалась от личной жизни! горько произнесла сестра и ушла.
Ах, Тося! сказал дядя Сеня. Ты как ребенок, право.
Я могла бы выйти замуж за Колпакова, прошептала сестра из соседней комнаты и всхлипнула.
Колпаков! Человек, который обожает приключенческую литературу Дядя Сеня саркастически усмехнулся.
За Воловича
Мелкая личность!
За Ставраки Он носил бы меня на руках.
Он увез бы тебя в Грецию в двадцатом году, твой Ставраки. Только этого не хватало в нашей семье. Ты знаешь, что такое черные полковники?
Последний довод сразил Тосю, и она умолкла. Потом за дверью что-то упало, и Тося прошелестела печально:
А Лившиц? Ты же помнишь, что ко мне сватался Лившиц
У Лившица третий инфаркт? закричал дядя Сеня. И не приставай ко мне больше со своими женихами. Хватит!
Он вытащил из чемодана ветхий лист и разложил его на коленях.
Сейчас я вам прочту, сказал он. Газета «Зеркало Одессы», воскресенье, третьего июля тысяча девятьсот одиннадцатого года.
И он начал читать.
«Несмотря на неблагоприятную погоду, вчерашний юбилейный (сотый) полет Уточкина прошел блестяще и собрал на территории выставки несколько тысяч человек, читал он с увлечением. Ровно в семь часов вечера Уточкин, усевшись на аппарате «Фарман», взял небольшой разгон и быстро очутился над открытым морем. Описав над ним несколько красивых кругов, Уточкин через три с половиной минуты плавно опустился на территорию, встреченный громкими аплодисментами публики. Предполагавшийся второй полет на аппарате «Блерио» ввиду ветреной погоды был отменен». Дядя Сеня покачал головой. Какой человек прошептал он. Какой человек!
Ты лучше расскажи про вчерашнюю историю, сказала Тося, громко вздохнув.
Какая история? Перестань, пожалуйста! И вот однажды Уточкин
Не делай вида, что ты забыл! А то расскажу сама, непреклонно донеслось из соседней комнаты.
Ах, ты про это? деланно удивился дядя Сеня. Подумаешь, история, ничего особенного Он пожал плечами. Вчера я понес свою папку с газетами тому товарищу из музея он собрался возвращаться в Москву. Отдал ему папку, а он опять спрашивает, куда перевести деньги. «О чем разговор? говорю я. Какие деньги? Разве такой человек, как я, способен взять деньги за славу своего города, за его пережитые страдания?»
Лицо дяди Сени стало серьезным, и он, подняв руку, продекламировал:
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату принявший свою, чуждый работе другой?
Из соседней комнаты донесся сдавленный стон.
Тогда он сказал, что это очень благородно с моей стороны: подарить музею такой драгоценный подарок, продолжал дядя Сеня, словно не слыша. И еще сказал: «Это вы прочли строчки Пушкина, я тоже люблю эти стихи». Дядя Сеня помолчал и добавил: Очень-очень интеллигентный человек, между прочим.
На эти деньги ты мог купить самую дорогую путевку Тося наконец показалась в дверях. Самую дорогую путевку в Кисловодск, и жить в номере «люкс», как Эмиль Гилельс
Слушай, зачем одесситу Кисловодск? Дядя Сеня пожал плечами. Я могу пойти вечером на бульвар и дышать там воздухом сколько захочу. На нашем бульваре воздух как в самых роскошных горах. Даже лучше. И потом Он повернулся к сестре. Тосенька, сказал он мягко, в этой папке не только старые газеты. В ней мои и твои воспоминания. И что бы ты сказала, если бы твой брат стал торговать нашими воспоминаниями о тех трудных и незабываемых днях? Ах, Тося, Тося
Седая Тося молча посмотрела на него; мне показалось, что ее губы дрогнули в улыбке.
Кошмарный человек, произнесла она и вышла.
Дядя Сеня вытащил из чемодана другой ветхий газетный лист, осторожно его расправил и начал читать. Очков он по-прежнему не носил.
«Можно представить Одессу без моря, без кафе, даже без одесского порта, громко и торжествующе читал дядя Сеня вслух. Но без Уточкина? И каждый раз, когда Одесса читает об успехах Уточкина, она радуется. И в самом деле, какое величественное зрелище должна представить эта картина: легкокрылая птица, создание двадцатого века, и в ней сидит одессит. Аэроплан над пирамидами Хеопса и в нем сидит одессит»
Он положил газету на колени и победоносно посмотрел на меня.
Ну? спросил он. Что вы на это скажете?
В СЛУЖЕБНЫХ КОМНАТАХ МУЗЕЯ
В среду, в десять часов утра, в своей комнате умер Илья Денисович Коротков.
Первым узнал о его смерти внук.
Мальчик вбежал в комнату и увидел деда в необычной позе: тот сидел, положив голову на скрещенные на письменном столе руки, и не то отдыхал, не то спал. И хотя наклон его большого тела был покоен, хотя он опирался на вытянутые руки лбом, словно сам выбрал для себя удобное положение, в его неподвижности, в тусклой белизне висков было нечто удивительное, пугающее, нечто такое непонятное, что мальчик закричал и бросился со всех ног к матери.
Через несколько дней должен был состояться доклад Ильи Денисовича в Музее Революции. Утром Борису Стрельченко, молодому научному сотруднику музея, ответственному за организацию торжественного вечера, позвонили по телефону, и вздрагивающий женский голос сообщил о случившемся несчастье. Стрельченко был так ошеломлен, что переспросил дважды и потом от полной растерянности сказал:
Вы шутите! Ведь он только вчера приходил к нам
Голос в трубке умолк. Потом женщина тихо, с хрипотцой сказала: