* * *
Конец сомнениям. Мать сказала: «Поезжай», он уступил.
Переезд занял немного времени. Письменный стол, кресло, два чемодана: в одном книги, в другом белье Вещи сдвинули в угол кузова.
Все? для уверенности спросил шофер.
Все.
Негусто.
Для начала сойдет.
Ну, если для начала, тогда другой коленкор. Поехали.
Одну минуту.
Давай.
Мама сидит на кухне, чуть подавшись в сторону окна. Они попрощались, но он не мог так уехать.
Что-нибудь забыл? не поворачивая головы, спрашивает мама.
Нет. Все в порядке.
Хорошо.
Мама!
Она покачала головой.
Не надо ничего объяснять. Ты помнишь отца?
Отца? Почему ты спрашиваешь? Помню.
Он очень хотел, чтобы ты рос самостоятельным. Все правильно. Ты сам принял решение. Это хорошо. Отец был бы доволен.
Мама, мне уже не двадцать лет. Я хотел как лучше.
Знаю Ну вот, только этого не хватало. Брось мне мой платок. Это нервное, сейчас пройдет.
Все будет хорошо, мама.
Когда отец приехал последний раз, он без конца повторял: «Все будет хорошо, Вера. Все будет хорошо». С тех пор я боюсь этих слов.
Я буду к тебе приезжать каждый вечер.
Не говори глупостей.
Прости меня.
Простить? Ты не совершил проступка. Просто подчинился жизни. Это так естественно.
Ну, хочешь, я останусь?
Мы обо всем договорились, сынок. Стоит ли начинать все сначала? У меня вам действительно было бы тесно. И потом, две женщины, это всегда очень сложно.
Там тоже их две.
Там другое дело. У нее замечательный отец. Мужчинам всегда легче поладить. Сними пальто, у тебя ослабла верхняя пуговица.
Кеша машинально трогает пуговицу. Она действительно еле держится.
Мне пора, ма Там машина.
Ну хорошо. Тогда хоть оторви ее, иначе утеряешь.
Все, говорит он, но тут же спохватывается.
Да-да, откликается мать. Все будет хорошо, Вера.
* * *
Несовершенные поступки вечная боль памяти. Город спит. Спит дом, и спит квартира. Панель фасада как обрыв, как силуэт громадного корабля. Светятся три-четыре окна, там бодрствуют. И не только там.
Я лежу с открытыми глазами. Привыкаю к ощущениям своего нового положения.
Стучат часы. Бой густой, басистый. Бом! Бом! Надо говорить: «У наших часов солидный бой». Какой-то посторонний звук. Не угадаешь. Все иное, даже звуки. Надо говорить: «В нашей квартире на кухне подтекает кран». Утром я решил умыться, меня остановила Ада.
Первым моется папа, пояснила Ада, затем сестра Лида. Мы замыкаем. Папа раздражается, когда утром занят туалет или ванная комната.
Я не обиделся, наоборот, мне стало даже весело, и я пошутил:
Слава богу, хоть какое-то подобие нашей коммуналки. Перед ванной комнатой висит график посещения. Каждой семье свое время. Проворонил мойся на кухне!
Шутку не оценили. Сестра Лида хмуро съязвила:
Придется отвыкать. И не дергай так дверь. На твою силу не крючок, а засов нужен.
Сейчас меня остановит Ада и непременно пояснит: «В нашей квартире так не принято. У нас стучат!» У меня никогда не было «нашей квартиры». «Если взять за норму студенческое общежитие, размышляю я, в этой комнате можно поставить семь кроватей. Можно и восемь, но тогда трудно будет подходить к столу и окну».
Вчера Ада спросила:
Ты так и будешь называть папу Константином Аверьянычем?
Я мог бы ответить: «Надо привыкнуть», но я смолчал.
Интонация вопроса исключала случайность. Я за естественный ход событий. Всему свое время. Так подумал, но не сказал, побоялся обидеть.
Ее не устроило мое молчание.
Ты слишком красноречиво пожал плечами, объясни.
Изволь. В таких случаях не дают обязательства. Все приходит само собой.
Вас поняла, закусила губу и вышла из комнаты.
Месяц назад мы были просто Кеша и просто Ада, я мог отмахнуться от ее каприза, посмеяться над ним. Теперь же нет. Я муж, глава семьи. Позволить ей утвердиться в правоте, значит, превратить любой факт в фактор. Звучит заумно, но справедливо. А если по существу: ссоры начинаются с мелочей.
Твои обязательства никому не нужны, просто мне казалось
Что именно?
Ты ведешь себя так, будто бы ты в этом доме проездом, как гость.
Я и есть гость.
Вот как? она делает шаг назад. Только сначала ты хам, а уже потом гость.
Я зажмурил глаза. Как важно убедить себя, будто все происходящее тебе приснилось.
Быт заел, быт.
Тебя заешь. Я слышу, как она зло смеется. Вздрагиваю, приподнимаюсь на локтях, заглядываю в спящее лицо жены, прислушиваюсь к ее дыханию.
Показалось. И смех показался.
О, господи! Ну хорошо, я буду называть его папой, папочкой, папулей!
Отвернулся к стене и сам себя спросил: «А дальше что?»
Нашего полку прибыло, сказал папа и подхватил угол стола, неудобно застрявшего в дверях. Книги, если хотите, можно поставить в моем кабинете. Места хватит.
Потом мы все собрались на кухне, и папа произнес речь.
Живем один раз, сказал папа. Это не открытие, а очевидность. Давайте жить красиво. Ура!
Папин призыв вселяет оптимизм, но не дает рецептов, как жить.
То, что я женат, и дом, куда я частенько наведывался гостем, теперь мой дом, и здесь мне придется жить по иным, неведомым для меня законам, я понял уже на следующее утро.
Молодожены, подъем! Мир неги кончился, да будет мир труда! голос у сестры Лиды требовательный, низкий.
Ада высунула ногу из-под одеяла, подвигала пальцами, хотела проверить, холодный ли воздух в комнате или ничего, зевнула:
У, деспот чертов.
Я поморщился. Конечно, сестра Лида может говорить, что ей заблагорассудится, но зачем же стучать в дверь? Мерзкое ощущение, будто ты в гостинице и тебя застали в чужом номере.
А когда сестра Лида постучала второй раз, я понял, что неудовольствием дело не обойдется. Я неторопливо одевался, зло поглядывал на дверь, ожидая третьего стука.
В конце концов, это наша первая неделя, незачем по пустякам раздражаться, еще все устроится. И вообще, начинать со ссоры занятие для идиотов.
Я не соглашался на переезд. Придумывал десятки отговорок, в ответ Ада расплакалась, и я уступил. И вот теперь, возвращаясь в мыслях к прошлому разговору, ругаю себя за мягкотелость: следовало проявить характер, настоять на своем. Кто я тут? Муж профессорской дочки, баловень судьбы.
А лес стоит загадочный.
А сердце, сердце так стучит
Это сестра Лида. Поет сестра Лида хорошо, но все равно ее пение меня раздражает. Я даже уверен, что в любой другой день Лида петь бы не стала. А значит, поет она нарочно, для меня. Если об этом догадался я, то непременно догадаются и папа и Ада. Нет, какая-то чертовщина!
Я вас боюсь.
Ах-ах, все шутите.
Нет, я серьезно.
Напрасно, я добрая. Папа! Нет, ты скажи, скажи: ведь правда, я добрая женщина?
Да, да, Лидок, ты самая добрая.
Вот видите, папа справедлив, он не станет кривить душой. Я великодушна и незлопамятна.
Я ищу сигареты, оглядываюсь на Аду. Она так и спит с высунутой ногой. Я осторожно подтыкаю одеяло. Целую жену и на цыпочках выхожу в коридор.
Папа не в счет. Папа увяз в науке. Он подобен ловцу жемчуга, который появляется на поверхности океана только для того, чтобы передать из рук в руки добычу и, набрав в легкие воздуха, вновь нырнуть. Мама тоже не в счет. Мама знает лишь то, о чем ей рассказываю я. В гости мы приходим нечасто. Мама суетится на кухне, а мы сидим друг против друга, я встревожен обилием нахлынувших воспоминаний, вызванных этим вот креслом, окном, из которого вечно дует, старым ковром загадочного возраста (лет двухсот пятидесяти, а то и трехсот приданое прабабушки), приземистой этажеркой в стиле позднего барокко, где неудобно распихана сотня-другая книг. Моих любимых книг, каждую из которых я знаю наизусть А рядом швейная машина. Разные были времена. Лет до пятнадцати все, что я носил, шилось на этой машине.
Ада выходит на кухню. Маме не терпится представить Аду соседям. У нас хорошие соседи.
Жили бы вместе, наверное, ссорились бы. А так гости всегда радость. За столом все по-старому: говорят женщины.