Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:
Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!
Ну и добро. Вот и добро! негромко гудел спокойный отцовский бас.
Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.
Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.
Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой грушистояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.
Ты премудрый! кричала она. Книжки читаешь! Какие?
Разрешенные цензурой, глухо проговорил отец.
«Цен-зу-рой»! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?
Матушка, да ведь это у Гоголя
«У Гоголя, у Гоголя»! перебила Перфильевна. Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе многону невыносимо глядеть!
Ну что ж, медленно проговорил отец, не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.
Врешь!
Спроси сама, матушка.
Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.
Не уходилрозы не хотел разводить у барона. Дар человекуяблочко хотел пестовать.
Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!
Ну, какой там простор!.. Отец махнул рукой.
Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.
Иваныч, сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут
Отец усмехнулся.
Перфильевна еще ласковей проговорила:
Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.
Не надо мне твоих рублей, неохотно ответил отец.
Не хочешь денегпо-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.
Да и вырослиопять же соседями оказались, медленно, с такой же неохотой сказал отец.
Перфильевна заговорила еще тише:
Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь Нас никто не слышит
Но отец уже увидел в окне Гришу.
Ан нет, слышит, сказал он веселым голосом:вон он, свободный житель!
Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кроватиодеваться.
Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.
Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:
Помещица, брат, у нас особенная
И Гриша услыхалдаже не сразу поверил тому, будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.
Не устояла против лаковых сапог! с непонятной для Гриши злобой говорил отец.
Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:
«Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет».
Бабы на деревне долго смеялись над этим письмомс ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.
История была удивительная. Но учитель не удивилсяначал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.
Гриша быстро оделся. Теперь умытьсяи к Яну!
Да, как же, «к Яну»! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.
Баба, разве сегодня воскресенье?
По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленыхоткуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.
На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишнийособой хлесткостищелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполнялане сегодня, так завтра.
И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать «святый крепкий, святый бессмертный» и отвешивать поясные и земные поклоны.
Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошополем, душистым сеном Цветы эти крепкие и бессмертные.
Бог тебя простит, вздыхая, говорит бабушка:несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.
После неинтересной едыпшенной каши с молокомГриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.
А ты принес?
Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.
Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.
Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.
Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.
Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:
Теперь нам хватит надолго.
Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону?
Лесные братья, сказал Гриша, всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.
Это верно, глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.
Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, крыша. К ней и пойдем.
Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.
Кто там живет? спросил Ян.
Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость.
Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца.
Корчма, коротко ответил отец на Гришин вопрос.
Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.
Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.
А это Исаак, сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки.
В корчме пьянствуют, решил поделиться Гриша своими познаниями.
Отец усмехнулся:
Кому пьянствовать-то? Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы:Нищая жизнь!
И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились.
А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русскихна свадьбах, на крестинах. И на ярмарках.