Отец задумался.
Потом опять захохотал:
Нет, ты подумай: выпороть губернатора! Ох-хо-хо! А ты не соврал, часом?
Исторический факт.
В горницу вошла мать, и учитель заговорил про другое:
Пора тебе, Иваныч, подумать, как сына в училище определить.
Лицо Ивана Шумова затуманилось.
Хочешь, Гриша, учиться? спросил Шпаковский. Гимназистом станешь, с ясными пуговицами! А потом студентом. Неплохо?
Не хочу студентом, ответил Гриша.
Это почему ж?
Студентам глаза выкалывают.
Отец со Шпаковским переглянулись.
Услыхал откуда-то В городе был случай.
Батя, а зачем черная сотня студентам глаза выкалывает?
И откуда ты наслушался эдакого?
Батя, а чего я тебе скажу: найдем волшебную воду и тогда черную сотню побьем. Есть люди, которые уже бьются с ней.
Отец обнял сына:
Ну что ты все выдумываешь! Волшебная вода А давеча все про бесстрашного старика бормотал. Экий блажной! В кого ты такой уродился-то?
Мать сразу же откликнулась:
В родного батюшку, в кого ж еще!
В избу вбежала кухарка Перфильевны, Анфиса:
Иваныч! Хозяйка велит тебе ехать в Ребенишки. Сей же час.
С чего это загорелось так-то?
Будто за семенами садовыми, что ли. Давеча уговорилась она с Лещовым, ему для нас семена из самого Питера доставили.
Шпаковский поднялся:
Ну, тогда и я поеду.
Часа через два после их отъезда на большой дороге показалась толпа.
Шли заозерские, пеньянские, ковшинские, граудинские мужики.
Гриша подбежал к плетню. Он увидел знакомых и незнакомых ему людей. В первом ряду шагали Кейнин, Иван-солдат, молодой латыш с плутовато-веселым лицом (тот, что отдал револьверы Кейнину), Кирюшка Комлев. Шел Минаев дедрядом с совсем древним латышом, согнувшимся, опиравшимся на костыль. Были и женщины. Гриша увидел седую латышку, которая пела на кладбище, как молитву: «Слезами залит мир безбрежный!..» Две девушки шли рядом с ней.
«Затишье» никогда не знало такого многолюдья.
Старый Винца, торопливо подпоясывая на ходу свитку, пробежал трусцой мимо Гриши, стал около Минаева деда, зашагал с ним в ногу, по-солдатски.
Пан Пшечинский подошел к плетню, закричал хрипло, со злобой:
Идите, идите, дурни! Мир хцете перевернуть? Мало вам розума вгоняли в задние ворота!
Никто ему не ответил. Будто муха прожужжала. Даже старый Винца не обернулся на слова арендатора.
Черноглазая Тэкля стояла, простоволосая, на крыльце. Видно, выскочила второпяхтяжелые косы лежали у нее на плечах, свешиваясь до пояса. Нет, и на нее никто не оглянулся, даже Иван-солдат.
Долго шли молчаливые ряды крестьян мимо «Затишья».
Кто-то рядом с Гришей проговорил вполголоса:
На Тизенгаузенов поднялись
И вдруг неистово заорал Пшечинский:
Куда? Куда, лайдак?!
Минай, до того бывший где-то в отлучке, бегом догонял земляков своих. Он оглянулся на крик Пшечинского, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и побежал вперед.
12
К ночи вернулся отец.
Гриша первым кинулся к нему:
Мужики давеча шли мимона Тизенгаузенов поднялись! Заозерские, пеньянские, ковшинские Ну целое войско!
Иван Шумов тяжко вздохнул:
Вот началось, значит.
И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукойискал что-то, должно быть шапку, только что снятую.
И сейчас же мать закричала пронзительно:
Не пущу!
На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.
Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:
Не пущу! Сынов сынов не губи!
Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:
Пойдем, родимый, из избы, пойдем Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем
Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.
Бабушка, темно уже, куда мы идем?
В садик пойдем, в садик.
Сад только поначалу показался темным. Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск. Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.
Бабушка, крестясь, что-то шептала.
В темноте послышался громкий голос:
Ну, теперь пошло! Началосьне удержишь!
Кто-то отозвалсявидно, пан Пшечинский:
Мои дурни ушли К черту в пекло! И, помолчав:От хитрая баба! Услала в город своихи Шумова и Редаля. А мои дурни им теперь прямая дорогав тюрьму.
Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.
Должно, хлеб загорелся
Гриша узнал голос Трофимова.
Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар. Да и все «Затишье», должно быть, не спало в ту ночь.
Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки. Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику. Гриша долго глядел на него, жалея. Потом подошел, спросил тихонько:
Батя не ушел ты?
Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:
Нет, не ушел, сынок.
Осунулся Иван Шумов после той ночи.
Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.
В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкампугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.
К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.
Рано утром провезли мимо «Затишья» на навозной телеге Ивана-солдата, связанного. По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.
Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами. Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча. Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.
Потом Винцу арестовали в Ребенишках. А Минай пропал, про него ничего не было слышно.
Пшечиниха его жалела:
Вот был человек!.. За троих работал!
Га! отзывался Казимир Пшечинский. То не человек был, то медведь. Он и за четверку коней мог сробить. Теперь емуСибирь А солдату Ивану виселица. За нарушение присяги!
Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу. Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:
А-а! Явились, соколики взялись за ум-разум!
Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухоГриша не расслышал.
Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.
Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:
Не издевайся над человеком!
А ты ктоуказывать мне взялся?! Ты что это?! закричала помещица. В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!
Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.
Грозились! Грозились А ты в стороне стоял, глядел!
Что же, не я одини другие свидетели найдутся
Перфильевна прищурилась:
Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?
А хоть бы и так. Иван Шумов тяжело передохнул:Ну, вот на том пока и порешили. И повернулся к старикам:Ступайте, отцы, по домам. Не тревожьте себя понапрасну. Не роняйте себя!
«Отцы»! пронзительно закричала Перфильевна. А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для «Затишья»
Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону. Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!
Перфильевна крикнула им вдогонку:
Куда пошли?! Не велю! Я тут хозяйка!
Старики остановились растерянные.
Иван Шумов сказал громко:
Будет! Не кланяйтесь больше, идите с богом.
И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу. Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.
А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.
Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.
13
Гриша проснулся и увидел незнакомого человека. Человек ходил по комнате, говорил негромко. За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.