Кто? Кто отобрал?
Не знаю растерянно ответил Гриша.
Ничего ты не знаешь! пробормотал Редаль. И мой дурень ничего не знает! А раз не знаетемолчите. Оба! Слышите?
Слышим, ответил Гриша за себя и за Яна.
Не то я с тебя шкуру спущу! Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез. Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!
Мой батя с меня шкуру не спустит, убежденно ответил Гриша.
Ну, мать спустит. Она спустит, я-то ее знаю.
Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она и спустит с него шкуру.
А ты не говори ей, дядя Август.
Ишь, умник какой!
Гриша промолчал. Он сам знал про себя, что он умный.
Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода Чтобы на чердаке ветер не гулял.
Но ребята уже видели, что Редаль шутит. Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.
Редаль сказал мальчикам:
Ну ладно! Будем все втроем молчать. А проговоритесьзаставлю спеть голосянку.
Голосянку Гриша знал. Кто-нибудь говорил первый: «Ванька, Ванька, спой голосянку, кто не дотянет, тому уши драть!» И тогда все голосиликричали в одну нотуи каждый старался сберечь дыхание как можно дольше. У кого дыхания не хватало и он останавливался первый, тому драли уши. Драли крепко, на совесть. Голосянка часто кончалась слезами.
Взрослые в голосянку всегда выигрывали у ребяту них дыхание длинней. Так что играть в эту игру с Редалемзначит наверняка быть выдранным за уши.
Так и не увидел в тот день Гриша ни костров, ни хороводов, ни пылающих на берегу озера смоляных бочек.
Но зато словно шире и дальше увидел он окружавший его мир.
Каких людей узнал он сегодня! Крепких и смелых, словно добывших уже волшебную воду Железного ручья
Есть на свете и черные злодеи. Есть черные бароны. Есть черная сотняслышно, совсем недавно громила она и грабила дома беззащитных.
Но есть на земле люди, которые бьются против черного зла, за народ, вместе с народом, бьются до конца, будут биться до победы, не щадя ни своей, ни вражьей жизни!
11
Тревога, смутная тревога чуялась во всем.
Люди иногда начинали почему-то говорить вполголоса, сторожко оглядываясь. По вечерам Минай, Винца и Трофимов собирались у дальнего амбара и негромко говорили подолгу, дотемна.
Как-то раз пан Пшечинский не вытерпел, закричал Минаю:
Может, хватит языком работать? Завтра вставать рано!
Минай сдвинул шапку на брови, ничего не ответил. И не тронулся с места.
Перфильевна уже с неделю гостила в городе.
А про барона Тизенгаузена рассказывали, что он совсем уехал с семьей. Шестьдесят возов всякого добра везли за ним из имения в город.
Гришина мать теперь чаще бегала в помещичий дом, на кухню. И возвращалась оттуда со страшными вестями:
В городе черная сотня студентам глаза выкалывает шпильками.
Или:
Всемирная война будет!
Про всемирную войну говорили и раньше, будто бы скоро все начнут убивать друг друга, кто останется в живыхневедомо. Так написано в старых книгах.
Ну, у ребят свои дела. Не могут они без конца, по целым дням думать про взрослых. И взрослые теперь меньше думали о ребятах. Гриша с Яном скоро поняли это и смелей, без спросу, уходили в поле, в лес. Нашли в сосновом бору неизвестный овраг: к нему даже тропинок не было, никто там не бывал. Овраг поднимался к соснам рыжими песчаными краями. Мальчишки утыкали высокий край оврага колышками и, набрав в лесу камней, забрасывали снизу, со дна оврага, вражеское колышковое войско бомбами. А потом кидались на приступ, проваливались в зыбком песке, падали, подымались, в рукопашном бою брали крепость.
Случилось в те дни одно событие, которое оставило после себя памятную метку на большом Гришином пальце.
После долгого перерыва (впервые после беды с конем) мальчики встретились в саду с дочками Перфильевны.
Девчонки на этот раз не испугались. Они тащили к бревну, лежавшему у изгороди, большую доску. Старшая девочка деловито уложила доску серединой на бревно и скомандовала сестре:
Садись на тот край, Ирочка!
Ян глядел на Ирочку не отрываясь. Гриша наконец заметил это и ткнул его в бок. Ян продолжал глядеть. Гриша рассердился и сказал громко:
Ирочкав носу дырочка!
Тебя опять выдерут! закричала старшая девочка. Как в тот раз! Она соскочила с доски. Уходи отсюда!
Гриша в ответ просунул свою руку под доску:
Не дам качаться.
Старшая девочка села на один край доски, младшаяна другой. Гриша не успел выдернуть руку, большой палец остался под доской. Девочки принялись качаться, как на качелях.
Гриша сжал зубы, молчал. Первым закричал Ян:
Что вы делаете?
Когда девочки соскочили с доски, палец у Гриши был раздавлен, из-под синего ногтя зловеще капала кровь.
Он не заплакал. И сказал Яну:
Из-за тебя.
Потом ноготь долго слезал с пальца, и Гриша каждый день показывал его Яну и вообще всем желающим, гордясь немножко своим увечьем.
Потом он спросил Яна:
Зачем ты так долго глядел на нее?
Ян ответил застенчиво:
Она красивая.
Гриша не стал дразнить друга. Раздумал. Ему как-то неловко стало
Вернулась из города Перфильевна веселая и громко сказала Пшечинским:
Риго-Орловская дорога теперь больше не забастует, не-ет! Теперь сюда сколь хочешь солдат привезут.
Про забастовки Гриша слыхал. Рабочие говорили «баста» и бросали работу. Ловчей всего выходило это на железной дороге. Станут дороги, тогда царь как без рук: ни войск не подвезти, ни пушек, ни муки солдатам
Беда! Не продержались, значит, рабочие, кончили бастовать. Ну, ничего, соберутся с силамиеще забастуют, рано Перфильевна радуется.
Прошло несколько днейпоявился и Дамберг с фотографическим аппаратом. Он снимал семейство помещицы вместе с гувернанткой в саду, у цветочной клумбы, потом на ступеньках крыльца, потом у сажалки.
К отцу приехал из Ребенишек Шпаконский. Дамберг увидел учителя, долго приглядывался к нему издали и затем уверенно и зло сказал помещице:
Таких, как онв синих рубашках, с длинными волосами, надо немедля сажать в тюрьму.
Разговор Шпаковского с отцом показался Грише на этот раз более ясным, чем обычно. Они говорили про мужиков, про то, как они и раньше, в старые годы, поднимались против своих врагов. Воевали. Шпаковский сказал под конец с раздумьем:
Опоздали наши мужички, опоздали! Им бы начать, когда Риго-Орловская дорога стояла, когда в Риге еще не все кончилось
Латыши, ответил Гришин отец, латышинарод каменный. Наших, русских, скорей зажжешь. Да без латышей-то что ж сделаешь?
Ты это, Иваныч, к чему? настороженно спросил Шпаковский.
У нас и пугачевщина былавон какой размах: на Москву мужики шли! И Разин. И этот ты как-то раз про него мне говорил, забыл я имя-то
Болотников.
Ну да, Болотников. А у латышей? Не слыхал я про них ничего похожего.
Не знаешь ты, значит, про их борьбу с немецкими баронами. Да они сотни лет боролись со своими вековыми врагами, с баронами! А когда непереносимо тяжко становилось, куда оглядывался латыш-труженик? На восток, на русский народ. И про Пугачева латыши слыхали, это я тебе верно говорю! И тоже бунтовали Когда Пугачев собирался на Москву, мужики в Курляндии губернатора Броуна высекли всенародно.
Ну да!
Исторический факт.
Отец захохотал оглушительно:
Нет, это наши! Наши, русские! И скорей всегостароверы. Молятся, молятся, а потом возьмут да губернатора и выдерут. Хо-хо-хо!
А латыши не могли бы?
Нет. Латыши знаешь что сделали бы с этим губернатором? Убили бы на месте. Обязательно убили бы. А выпороть да потом на волю отпуститьэто уж только наши и могли сообразить!
Что ж, по-твоему, русский мужик добрей, что ли?
Не в том суть. Да губернатору порка, может, хуже смерти. Ну посуди: дворянини поротый. Ему после этого одно остается: самому петлю на шею надеть, жить ему дальше нельзя
Ну, вот и ошибся: и Броун остался жить и в Курземе, где это произошло, ни одного русского мужика не было. Там всё латыши.