Перелыгин явилсямедвежеватый, прямоплечий. Крепко-накрепко всаженная голова, вислые надбровья, прижатые уши, властный рот и маленькие, кажущиеся ленивыми глазавот он какой, Перелыгин.
Меня Дмитрий Ильич не узнал, и я не стал напоминать о случайном знакомствезачем?
Бегло посмотрев корреспондентский билет и командировочное удостоверение, Перелыгин распорядился:
Вызывай Атлуханова. Быстро.
И распахнул дверь кабинета:
Прошу.
Входим в кабинетмаленький, слишком тесный даже для невысокого Перелыгина. Хозяин идет первым и усаживается за стол, покрытый сукномзеленым, с коричневатым от песка оттенком. Тотчас дверь скрипит, оборачиваюсь и вижу: входит, грозя прошибить потолок, человек странно известный мне и как-то удивительно неожиданный здесь, в пустыне, в конторе, в кабинете Перелыгина.
Останавливается у порога, смотрит на меня как бы недоверчиво и с натугой, он смотрит чуть быковато, кидаюсь к нему, говорю:
Забаров. Забарыч...
Колька, парень,говорит тот, кого я называю старым, мгновенно вспомнившимся прозвищем.Ты... Что же ты... А я сейчас уезжаю.
Забарыч,говорю я.Дорогой ты мой...
Перелыгин. Мое обыкновенное утро
Вступаю в земное существование последовательно: сперва разлепляю один глаз, потом другой.
Солнце ломится в окошко, плещется на полу, как вода. Неподходящее для наших мест сравнение.
Поворачиваюсь и вижу в окне знакомую голову.
Она горбоноса и морщиниста, взгляд ее печален и устал, презрителен и мудр тысячелетней мудростью. Голова смотрит на меня понимающе, снисходительно и сочувственно.
Ты это брось,говорю я.Тоже мне, философ-идеалист. Горбатая старая шкура.
Голова не отвечает, она пошевеливает волосатыми губамикажется, намеревается плюнуть. Это он умеет!
Но, но,говорю я.Катись прочь.
Голова исчезает.
Старая шкура,говорю я вслед и скидываю простыню.
Доктор Керницкий настаивает, чтобы я занимался гимнастикой: пятьдесят два года, возраст и прочее. Хреномудрия. Много понимает эта налитая спесью пробирка в зеленой велюровой шляпе. Кому нужна зарядкатак это самому Керницкому, знай торчит в больничке, где почти всегда пусто, в поле не вытащишь его тягачом. А я за день ухайдакаюсьбез всяких гимнастик весело.
Гляжу на пустое окно, раскаиваюсь, зову громко:
Кешка! Иннокентий Палыч!
Этот стервец не поддается на заигрывания самого начальника экспедиции. Смотрит издали. Свысока.
Он имеет право, черт возьми, относиться ко мне снисходительно: когда мои предки еще раскачивались, уцепившись хвостами, на ветвях, пращуры Иннокентия Павловича уже были такими, каков сейчас он,степенными, осанистыми, вдосталь наделенными сознанием собственного достоинства. Я помню об этом и не протестую против его высокой гордыни. Больше того: я заискиваю.
Ладно,говорю я,не серчай. Сахару выдам.
Кешка и тут не дрогнул. Характер. Дай бог каждому.
В поселке Иннокентийединственный представитель верблюжьего племени. У настехника, автотранспорт, и тягловая сила ни к чему. А этот появился по собственной инициативе, прошлой зимой. Наверное, выгнали в пустыню умирать. Обычно так делают со всеми старыми, не годными для работы и даже на мясо верблюдами. Они долго скитаются в песках, одинокие, обреченные и не ропщущие, бродят, пока смерть не повалит их. А Кешкавот характер у мужика!не согласился умирать, он пришел в поселок, облюбовал почему-то мой дом и с того времени каждое утро заглядывает в окошко, ест, что подадут, а потом, как собака, сопровождает меня до конторы. Я ругаюсь, смеюсь или не обращаю вниманиякогда как придется. И, в зависимости от настроения, зову оскорбительностарой шкурой, приятельскиКешкой, а то почтительноИннокентием Павловичем. Сегодня умудрился за несколько минут употребить все три обращения.
Шагаю по солнечному вздрагивающему полу, разминаю еще не проснувшиеся ноги. Бельмастый, глухонемой телевизор нахально выпячивается из угла, щелкаю его по гулкой лысине, он жалостно всхлипывает. Натягиваю штаны, рубаху ив тапочках на босу ногуиду на двор, там все удобства, как говорится.
Здравствуй,по заведенному обычаю говорю Валентине, в ответ мне сулят доброго утра.
Уборная зовется министерскойотнюдь не за выдающуюся роскошь, а потому, что воздвигнута прошлым летом в предвидении визита московского начальства, тогда начснаб Атлуханов наводил глянец. И еще, может быть, в силу географического положения: рядомквартиры всего руководства экспедиции. Сходил в «министерскую», вернулся, вылез из рубахиприходится напяливать для такой вот экскурсии, не светить же на улице голым пузом. Скупораз, другой, третийпоплескал в лицо паршивой теплой водой. Она льется из рукомойника на песок и мигом всасывается, не оставляя даже мокрого пятна. Двадцать шесть градусов с утра пораньше. Восхитительный климат.
За столом подцепил вилкой ускользающие макароныкрутятся, как змеи,попробовал, сказал:
Соли мало.
Валентина подала солонку. Больше толковать не о чем: за двадцать лет существенное переговорено, а новостей ночью не случилось. Бог миловал. Ночами происходящие в экспедиции событиякак правило, не из радостных.
Выпил впрок три кружки липкого от сахару крутого чая: в кабинете дрянь-вода, никак не заставлю Атлуханова достать для конторы кипятильник. Забываю цикнуть как следует. Цикнузавертится, словно макаронина в тарелке, привезет «титан». Атомный раздобудет, если крепко поднажму.
Я пошел,говорю Валентине и добавляю, предвосхищая стереотипный вопрос:К обеду постараюсь. Нетпозвоню.
Валентина молча кивает и принимается убирать со стола.
У крыльца стоит Кешка, запрокинув презрительную морду.
Ты извини,говорю я.Забыл. Сейчас.
Возвращаюсь, сыплю в ладонь сахар, выношу. Иннокентий слизывает наждачным языком, распускает микропористую губу, задирает голову, двигается прочь на голенастых, с нашлепками стертых мозолей ногах.
Куда?спрашиваю, обижаясь, и вспоминаю: четное число, Кешка знает дело, через день аккуратненько топает на месторождение и там долго, мелко пьет негодящую шахтную воду. Ему хорошовзял и напился шахтной воды. Людям приходится возить цистернами за двадцать шесть километров, два бывших бензовоза шныряют взад-вперед, только успевай наполнять емкость, врытую посреди поселка.
Контора близко, на расстоянии Кешкина плевка. У нас все под рукой. Однако следую хитро, с ответвлениямиэто и ежедневный обход владений, и проветривание мозгов перед работой. Спится что-то плоховато, просыпаюсь по нескольку раз, курю, лежу, размышляю. Может, сказывается возраст. А топросто барахлят нервы. Они есть у каждого. Даже у начальника экспедиции Перелыгина, хотя в это, по-моему, не верят многие.
Если перечислять то, что выстроено у нас, получается как в настоящем городе: клуб и радиорубка, библиотека и почта, баня, прачечная, столовая, продовольственный магазин, общежитие, именуемое гостиницей и даже отелем «Мушук», школа, детский сад иподумайте!ясли. Рожают, черти, зной им не помеха.
Да, как в настоящем городе. Только маленькое, временное, поначалу кажется неказистым, пока не примелькается. Домики сколочены из ящиков от оборудования, из бросовых горбылей, сложены из некондиционного крепежника, из местного песчаника. Есть и юрты, даже полихлорвиниловые. Противоестественное и забавное сочетание древности с прогрессом. И конечно, традиционные палаткигеологические, армейского образца и туристского типа. Шалаши, крытые фанерой. Кто во что был горазд. И раскидано как попало: строились наспех, поджимала зима.
А год назад были голые пески да верблюжья колючка, хмурая стена Мушука и ветер, хруст пыли на зубах и собачья тоска. Теперьпочти город, и, мало того, в полутора километрах заложили новый поселок, не как-нибудь, а с планом, по линеечке; начстрой Токмянин расстарался. Уже открыли там промтоварный магазин и вторую столовку, и жалобы успели настрочить на поваровжизнь идет, как ей полагается, на поваров заведено жаловаться, такая их судьба. Как и у начальника экспедиции...
Из гаража выскакивают машины, поодаль собирается народ, чтобы ехать на месторождение. Сперва ходили пешкомчетыре километра, после прикинули: трата времени себе дороже. Велел выделять транспорт каждой смене, туда и обратно. Без всяких разговоров. Паштенко, завгар, прижимистый хохол, ворчал, плакался и канючил. Черта с два. Приказов не отменяю никогда.