Носатый объявляет:
Приехали, скажи?
Колеса подпрыгивают, дробно и ощутимо тарахтят, как велосипед по булыжнику. Пробег короток и быстр.
Выглядывают пилоты, говорят в унисон:
Приехали.
На земле владычествует необъятная тишина.
Она простирается повсюду. Лишь справа ее удерживает и не пускает дальше склон горы, зато с трех других сторон и ввысь тишина разливается просторно и неограниченно.
Этоособая, особенная тишина, вовсе не схожая ни с гулким, готовым откликнуться на малейший звук молчанием высокогорных ущелий, ни с уютным безмолвием города, погруженного в сонную темь, ни с переливчатым безголосием штилевого моря, ни с угрюмой насупленностью тайги.
В пустыне тишина отличается нейтральностью, она тутни глухая, ни звонкая, ни добрая, ни угрюмая, ни зловещаясловом, никакая, точно дистиллированная, без цвета, вкуса и запаха, вода. Тишина эта не глушит и не откликается, не тяготит и не рождает ощущения легкости, не вызывает ни восторженного трепета, как случается в море, ни томительного и сладкого страха таежной глухомани,здешняя тишина просто есть, она существует, и никто не может, наверное, нарушить, преодолеть или хотя бы растормошить ее.
Завеса пыли, поднятая самолетом, витает долго и неподвижно, потом она оседает и перекрашивает под верблюжью шерсть мой пиджак и раздутый дорожный портфель, крылья биплана и козырьки летчицких фуражек. Пыль опадает, и теперь видно, как, подобно дымку костра, извивается и струится перегретый воздух.
Опять машину, гады, не выслали, скажи?со злорадным, плачущим восторгом жалуется носатый, голое его звучит невнятно и слабо в нерасторжимой тишине пустыни.Положено круг над поселком делать, скажи? Зачем круг не делал? Знаешь порядок, скажи?
Катись ты к трёпаной матери,серьезно советует пилот.Тебя, видать, так завертело, что и не заметил ничего. Я не божья пташка, чтобы кружить в небеси, один раз просигналили хватит, жалуйся на Перелыгина, коли он...
Договорить летчик не успевает: носатый рывком шарахает в сторону и бежит, загребая песок циркульными короткими ногами. Гляжу ему вслед и вижу: длинный клуб пыли равномерно и настойчиво толкает перед собой игрушечную машину, и этоединственное живое, что есть окрест, кроме нас.
Клуб пыли останавливается, видно, как носатый размахивает руками, будто фанерный акробатик на двух палочках, потом пыль снова принимается толкать машину, а носатый бегом возвращается и хвастает мне:
Бжалавая!все может. Договорился. Шофер с водовоза передаст завгару, будет грузовик. Скажи?
Вот что, друг,говорит пилот, скучая от безделья.Нам торчатьрезону мало. Выгружай свою гастрономию. Обратно полечу.
Точно,подтверждает его напарник, оба они молодые, сильные, безделье томит их, а может, их давит глухая тишина, и хочется быстрее в бегущее, звонкое, рычащее мотором небо.
Выгружай? Куда выгружай? В песок выгружай, ты скажи?вопит носатый, обращаясь почему-то ко мне, и мигом утихает, соглашается:Ладно, брезент постелим, скажи? Помогай, друг,приказывает мне и сулит:Бутылку поставлю, когда в поселок приедем, скажи?
Поставить бутылку сулит и еще разсамолета нет уже и в помине, а ЗИЛ пришел, и выяснилось, что грузчиков прислать не догадались. Вдвоем с шоферомдавеча помогал пилоткидаю громадные куски фиолетового мяса, заталкиваю в кузов ящики, Бжалава мотается рядом, полирует лысину кепкой, покрикивает и поднимает свирепую пыль.
Втискиваемся в кабину, Бжалава ерзает и занимает столько же места, сколько я и шофер вместе, унылая дорога прыгает за окошком, швыряется пылью и визжит под колесами на поворотах, парень гонит лихоне пуганный автоинспекторами пустынный водитель.
Работать сюда приехал?спрашивает Бжалава.
Вижу насквозь: отлично знает, кто я такой, сказали там, в тресте, когда освобождали мне жизненное пространство в самолете, но Бжалаве притвориться незнающим выгодно, поскольку он вряд ли стал бы просить корреспондента, а сейчасне знаю, и вся недолга́.
Работать,говорю я, не вдаваясь в подробности.Мимо конторы проскочим?спрашиваю шофера.
Проскочим, проскочим, скажи?обрадованно, не дав тому ответить, орет Бжалава.А нам дальше, к магазину, скажи?
На повороте ЗИЛ тормозит, говорю спасибо, спрыгиваю в пыль, носатый кричит:
Постой, товарищ, кефир пил, скажи?
Пил,отвечаю я.
Двадцать четыре копейки.
Кефир стоит, как известно, четырнадцать. Отдаю рубль, носатый прячет в карман, приказывает водителю:
Давай, друг.
А пол-литра?спрашиваю я.
Благодарю, дорогой,отвечает носатый.Только сухое вино пью, скажи? Благодарю за приглашение.
Пухлая дорога разветвляется, как в старинной сказке:
«Направо пойдешьголову сложишь, налевоконя потеряешь»... Левая тянет куда-то в пустоту, по средней умчалась подталкиваемая клубом пыли трехтонка, правая ведет к домишкам, высыпанным кое-как на взгорок. Я смеюсь вдогонку носатому, иду направо.
Странно: еще утром я ехал по улицам республиканского центра, позванивали южные ленивые трамваи, неслышно катились по рябому от вчерашних каблуков асфальту осторожные троллейбусы, в аэропорту ревели белужьими голосами АНы,сейчас это представилось нереальным, придуманным, приснившимся.
Меня сопровождают безлюдье, пыль, жарынь, тишина.
Я не обнаружил двухскатных палаток и костерков с подвешенными на рогульках котелками, не встретил бородатых парней, не услышал перестука геологических молотков. Как раньше, когда влетали в пустыню,оказалось все иным, нежели я предполагал.
Иду мимо дощатых одноглазых строений, крытых толем, дранкой, войлоком. Вдоль стены одной хибары ковыляет дегтярная надпись: «Не кантовать!», буквы остались, конечно, от ящика, но и сейчас нелишни. Другая халупка притулилась к столбу, словно привязанная к нему проводом, чтобы не унесло ударом ветра. Жилища сооружали, явно экономя стройматериал,низкими, разноликими, всяк на свой образец, и все-таки схожими временностью, утлостью, непрочностью. Кое-где торчат юрты, палатки темного брезента, поодаль примечаю несколько белых, розовых и желтых каменных домов с верандами, выкрашенными грубой зеленью. Такой же, только подлиннее и без окон, пластается у дороги, его украшает зеленаявидно, другой краски не быловитрина. Читаю выведенное школьным мелком слово «Кортик»морское, странное здесь, и не вдруг соображаю, что, наверное, помещается клуб, а «Кортик» в данном случаеназвание полузабытого фильма.
Контору угадываю самспросить не у кого: то ли все попрятались от солнца, то ли разъехались по местам работ, а может, настал час отдыха, уже клонит к вечеру. Единственная живая душа, встреченная мною,верблюд, он стоял, как огромный муляж, возле белого домика и глядел в окно, по-гусиному изогнув шею.
И в контореспрессованная кисловатая жара, молчание и хруст песка на полу. Двери отягощены замками, лишь одна полуоткрыта.
Седой аккуратный старичокна лице промытые морщины«давит клопов» одним пальцем на клавишах блестящего «Райнметалла» с развернутой кареткой. Приподнимается, креня плечо,становится понятно, что старичок хром,протягивает ладонь и рекомендуется витиевато Арсением Феоктистовичем Наговицыным, прозвания эти будто взяты со страниц романа Писемского или Боборыкина. Отрекомендовавшись, требует документы, изучает их, стоя и не приглашая меня садиться. Морщины то сдвигаются, то расправляются, и в такт движению губ, словно зубная щетка, ходит взад-вперед серая щетина усиков.
Выясняется: рабочий день в конторе давно закончился, приступают спозаранку, до сильной жары, и начальник экспедиции пошел передохнуть, чтоб, как спадет зной, побывать на объектах. Но можно побеспокоить на квартиретак все делают, а товарищу корреспонденту отказа не будет наипаче.
Звонить домой не хотелось, но другого выхода не придумалось, поскольку, сообщил Наговицын, на месторождении Дмитрий Ильич может застрять, а без негоизвините ужв гостиницу никто не распорядится, и вообще...
Перелыгину звонил он, в трубке слышался недовольный голос, как Наговицын ни старался прижать мембрану плотнее к уху.