Но вот она умолкла, должно быть, сказала все.
Павел подождал и тихо предложил:
Покажи, где ты живешь.
Он помог ей встать и добавил все так же тихо:
Постараюсь не обмануть твоего доверия.
Слова были совсем не те, неподходящие, оба это понимали, но все это было неважно: главное, понятое и принятое обоими, заключалось не в словах, а во внезапно возникшей близости и полном доверии.
Когда они завернули в улицу, где стояли суховские дома, Клавдия сразу заметила грузную фигуру, застывшую на скамеечке у ворот.
Мама! шепнула Клавдия, остановившись и прижимая обе руки к груди. Ждет меня.
Вот видишь! с мягким укором сказал Павел.
Они постояли вдали, наблюдая: мать не шевелилась. Горячая волна жалости и любви захлестнула Клавдию.
Иди, иди, быстро шепнула она Павлу. Завтра придешь? Вот он, наш дом, по пеньку узнаешь. Мое окошко крайнее, стукни, а то пес у нас злой. Ну, иди!
Павел ушел, неслышно ступая по пыльной дороге, а Клавдия как на крыльях подлетела к скамье. Присев к матери, она положила ей голову на колени. Родные жестковатые руки осторожно погладили ее по голове, легли на плечи.
Пришла? медленно, хрипло спросила мать. Отец-то спит, пьяный, а я вот
Как же ты с ними? тихо спросила Клавдия.
Сраму приняла Ништо: прокричатся такие же будут. Ты, Клаша, сердца на меня не держи.
Что ты, мама! порывисто вырвалось у Клавдии. И не горюй обо мне. Я сама свою долю найду.
Они поднялись, почти слившись вместе, Клавдия шла, поддерживая мать. Уже в дверях девушка вскинула побледневшее лицо и негромко повторила:
Ты не убивайся. Доля моя счастливая будет.
VII
На другой день во время дежурства Клавдия приняла телеграмму на имя секретаря горкома комсомола Павла Качкова: его срочно вызывали в область, на пленум обкома комсомола.
Клавдия повертела бланк в руках, телеграфистка, дежурившая на соседней станции, конечно, не представляла себе, как близко касалась Клавдии эта телеграмма! и с сожалением принялась звонить в город.
В мембране тотчас же послышался знакомый глуховатый голос. Прочитав текст телеграммы, Клавдия после паузы спросила:
Надолго уезжаешь?
Нет С ночным поездом. Дня на три-четыре.
Голос у Павла прозвучал как-то скучновато-обыденно, и Клавдия вдруг перепугалась: а что, если она все навоображала и жизнь ее потечет по-прежнему медленно и одиноко, как речонка меж зыбучих песков?
Но в мембране что-то треснуло, и она вновь услышала тихий голос Павла:
Через час у нас актив начинается, а там, наверное, прямо на поезд. Не увидимся мы с тобой. Но ты меня встретишь, когда обратно приеду? Во все глаза буду глядеть на вокзале.
Непременно! Ты позвони из обкома-то! громко, с облегчением ответила она и, положив трубку, засмеялась: вот ведь какая трусиха, просто он не один сидит в кабинете, и нельзя ему говорить, как вчера.
Да, со вчерашней ночи Клавдия жила совсем иной жизнью: вокруг нее словно все изменилось, посветлело, люди казались ей хорошими, ласковыми, добрыми. Даже о Якове она не думала плохо, а разве только равнодушно или с удивлением: как это ей могло втемяшиться, что она его любит? Вот морока непонятная!
Работалось Клавдии легко, дело спорилось в руках. В полдень, как всегда, на Прогонной остановился неторопливый почтовый поезд. В вокзал вошли шумливые пассажиры. Клавдия принимала телеграммы, продавала открытки, марки, конверты, отсчитывала сдачу, и все это у нее получалось так быстро и ловко и такое юное, большеглазое, улыбчивое лицо каждый раз поворачивалось к посетителю, что один из них, немолодой мужчина в мягкой шляпе, негромко сказал: «Красивая девушка!» и Клавдия вспыхнула, как огонь.
Яков пришел в аппаратную раньше чуть ли не за четверть часа, чего с ним еще никогда не случалось. Сложное чувство любопытства и нечего греха таить некоторого страха владело им: что скажет Клавдия, как взглянет на него? Если уж захочется ей опять затеять скандальчик, пусть прокричится сразу все-таки не на улице
Но Клавдия не закричала и даже взглянула на него только мельком, словно на какую-то громоздкую вещь. Вроде гардероба, скажем, так подумалось Якову. Он разделся, с осторожностью двигаясь по аппаратной, присел на свободный табурет и стал ожидать, что будет дальше.
Но ничего, решительно ничего не произошло. Напевая что-то про себя, Клавдия сложила телеграммы, придвинула счеты и вынула из стола деньги. Тут серебряная монета упала на пол и покатилась под ноги Якову. Он поднял ее и положил на край стола. Клавдия ни слова не сказала, не поблагодарила, не взяла монеты. Опустив ресницы, постукивала костяшками счетов, и только в уголках ее губ угадывалась улыбка.
«Ишь персона! подумал Яков. Выламывается тут, а выйдет небось заревет!»
Но он слишком хорошо знал, что Клавдия не умеет лгать. И вчера, когда она робко улыбалась, глядя на него, она не лгала. Да, еще вчера он привычно чувствовал свое превосходство над нею, мужское, что ли, превосходство, а теперь вон как повернулось. Конечно, сам виноват, это верно, но
И опять он услышал звон покатившейся монеты, и опять эта монета, как заколдованная, легла у его ног.
Он подозрительно глянул на Клавдию: уже не смеется ли она над ним? В растерянности начал судорожно приглаживать свой подвитой чуб. У него даже губы зашевелились, и со стороны можно было подумать, что он шепчет заклинание.
Как раз в эту минуту на часах пробило пять. Клавдия встала: смена закончилась.
Принимай, сказала она. Вот журнал и касса. Все депеши переданы.
Полагалось пересчитать деньги, но Яков продолжал сидеть, недоуменно хлопая глазами: все-таки он чего-то еще ждал. Но Клавдия прошла мимо него, словно он не человек был, а в самом деле примелькавшийся гардероб.
Три следующих дня вторник, среда, четверг тянулись для Клавдии настолько томительно, что она прямо не знала, куда себя девать: то ластилась к матери, то придирчиво расспрашивала о старых временах, о братьях, покинувших дом, даже о материнском девичестве спрашивала.
Матрена Ивановна покачивала головою: вот еще блажь!
В четверг вечером Клавдия нарядилась в малиновое платье и исчезла. Вернулась глубокой ночью. Во дворе, льстиво повизгивая, гремел цепью пес. «Одна», догадалась мать, прислушиваясь к осторожным шагам дочери.
Прежде чем проскользнуть к себе в спаленку, Клавдия остановилась на пороге материнской комнаты, и Матрена Ивановна, притворяясь спящей, громко задышала. «Все равно ведь не скажет» с горечью думала она.
Ей было ясно, что дочь стала такой разговорчивой только, чтобы не признаться в главном с кем же задумала она разделить свою долю. «К чему ночные разговоры? Не в лесу искать, увижу сама иль люди скажут», рассуждала про себя Матрена Ивановна, прислушиваясь к тихим движениям Клавдии: та поверила, что мать спит, и ушла к себе
Утром Клавдия спала долго, и мать ходила на цыпочках, а старика совсем не пустила в горницу: с молодых лет он очень тяжело ступал на ногу, и Матрена Ивановна говорила, что у него «чугунная пятка».
В ночь дежурить ей, пусть поспит, сурово объяснила она и больше не обмолвилась ни словом: все равно не понять старику ее материнской думки.
Клавдия вышла только к обеду и опять принялась кружить возле матери. Заглядывала ей в глаза, болтала всякий вздор, и старик один-два раза хмыкнул в бороду, недоуменно глянув на дочь из-под очков: что же все-таки случилось с ней? Он хотел было спросить, но в этот момент в крайнее окошко кто-то негромко стукнул и Клавдия выбежала из-за стола.
Диомид Яковлевич по старой памяти собрался было крикнуть: «Цыть! Куда?» однако насмешливый взгляд жены остановил его.
Мама, я в город, а оттуда прямо на дежурство, сказала с порога Клавдия, и мать едва успела проговорить привычное свое пожелание: «С богом!»
В отличие от мужа, она все понимала. Клавдия вырвалась из рук. Она теперь или впрямь найдет свою судьбу, или обожжется и затихнет надолго, может статься навсегда; тогда уж и приказывай, чего хочешь, все равно ей будет
VIII
Павел направился с девушкой не в город, а в степь. Они медленно зашагали по железнодорожной насыпи, невысоко поднявшейся над полями. Шальной ветер посвистывал на просторе, и мягкие матовые волны ходили по ржи, еще зеленой, с коротеньким, едва наметившимся колоском. Рассредоточенный, льющийся сквозь реденькие облачка свет солнца ложился на стальные пути, стремительно убегавшие в ту сторону, где густо синел далекий лес.