Хорошо! Привольно как! тихо сказала Клавдия.
Да, привольно, рассеянно повторил Павел и неожиданно добавил: Вот что. Ты мне все рассказала, и я тоже должен о себе рассказать И о своих, о Качковых. Отец у меня железнодорожник тоже, только не кондуктор, а машинист.
Павел взял Клавдию под руку и принялся без умолку говорить, то смеясь коротко и заразительно, то становясь вдруг серьезным и даже печальным.
Клавдия смеялась и печалилась вместе с ним, и так, в смехе и печали, постепенно раскрывалась перед ней история Качковых, столь не похожая на историю ее семьи.
Желтый «казенный» домик машиниста Качкова стоял возле самого полотна дороги. Когда мимо пролетал пассажирский экспресс или грохотал по рельсам тяжелый товарный поезд, домик весь содрогался. Гудки паровозов, особенно гулкие по ночам, тонкий, певучий звон вокзального колокола, людская суета проводов и встреч, коротенькие, похожие на пастуший рожок сигналы маневровой «кукушки» среди всех этих привычных шумов проходило детство старшего сына Качковых. Сколько мальчишеских шалостей и проказ сразу же вспомнилось Павлу!
Однажды он даже тонул в озере Старица. В то время ему стукнуло целых четырнадцать лет. Он, собственно, не тонул, а нырнул на спор на самой глубине, зацепился трусиками за скользкую коряжину и, пока пытался отцепиться, глотал воду, задыхался, мертвел от зрелища зеленой водяной толщи, висевшей над ним, его посчитали утонувшим.
Когда вылез он на берег, трясясь от озноба, на озере никого не было, а от поселка по тропинке, грузно топая сапогами, мчался отец Павла, за ним же с ревом и визгом катилась орава ребятишек. «Сейчас надает, еще ремня попробуешь!» первым делом подумал Павел и мгновенно юркнул в густой кустарник. Оттуда он видел, как отец сорвал с себя одежду, раскидал сапоги в разные стороны и бухнулся в воду. Он нырял, нырял, лишь на секунду-другую показываясь над водою, мокрый, с волосами, свисшими на глаза, фыркал, шумно отдувался и снова уходил под воду.
Испуг Павла все возрастал, теперь он имел все основания ожидать двойной порции ремня. Он еще не решил, что же делать, когда отец медленно вылез на берег, сочтя, очевидно, дальнейшие поиски бесполезными, и Павел услышал его сиплый, задыхающийся голос: «Все. Теперь жди, выплывет где-нибудь в камышах. Эх, а парень, парень какой был!..»
Анна вскрикнула и зажала рот платком. Павел задрожал в кустах: отец хвалил его, суровый, молчаливый отец, от которого не то что ласкового, а и просто лишнего слова, бывало, не дождешься
Надо было мне утонуть, смеясь, заключил Павел, чтобы я узнал, как отец меня любит.
А что дальше было? спросила Клавдия.
Не вытерпел я, выскочил из засады. Бегу и, представь, реву, как маленький. Тут гам поднялся: ребята орут, я ору, Анна чего-то кричит, платком машет. Ну, а отец стиснул меня холодными, стальными ручищами и сказал только: «Дурак ты еще, Пашка, дитё!»
Станционный поселок, где вырос Павел и откуда он уехал только нынче зимою, стоял неподалеку от опушки леса. Весной и летом лес густо зеленел, а осенью печально раздевался, и Павел любил приносить домой увядающие, оранжево-желтые листья клена, которые от маленьких сестер его получили название «звездочки»
Едва Павел сказал о звездочках, как сердце у Клавдии болезненно стеснилось. «Сиротки!» подумала она, и Павел, будто угадав ее мысли, тихо сказал:
Мать у нас была очень хорошая, только она рано умерла. Младшей сестренке было тогда полгода, а я учился во втором классе. Пятеро нас осталось. Если б не старшая сестра Анна, не знаю, что сталось бы с нами А отец так и не женился: он у нас однолюб.
Павел говорил, и перед ним привычно, почти болезненно ярко вставал облик отца.
Вот он, угрюмый, седой, обветренный, только что возвратившийся из очередной поездки, сидит в тесной кухоньке, где все напоминает о матери, и чисто выскобленный стол, и русская печь с задымленным челом, и самовар со вмятиной на крутом боку, и белая скатерть, и занавески. Широко расставив ноги в смазных сапогах, отец пьет водку и смотрит прямо перед собою странно-светлым и каким-то невидящим взглядом. В углу, на скамье под начищенными кастрюлями, молчаливо согнулась Анна.
Оставшись хозяйкой в доме, сестра забыла себя ради пятерых детей, которым стала матерью. Так, выкармливая и выхаживая малышей, в вечной изнурительной суете, она погасила свою молодость, и тонкое, большеглазое лицо ее быстро пожелтело, покрылось морщинками.
Только уехав из дома, Павел понял, в каком неоплатном долгу находятся все они, дети машиниста Качкова, перед тихой Анной, отдавшей им свою жизнь.
Ты напиши ей, проговорила Клавдия, и голос у нее дрогнул. Непременно напиши.
Они приостановились, и Павел, кивнув на поблескивающие рельсы, сказал:
Погляди, рядышком бегут. Так и мы с тобою, Клавдия, побежим вместе. Нет, Павел рассмеялся, не побежим, а пойдем Мы долго проживем, а когда будем старичками, я приведу тебя на это самое место и скажу: «Тут началась наша жизнь!»
Старичками? удивленно повторила Клавдия. Она попробовала представить себя старухой и не сумела: это было слишком уж далеко. Господи, прошептала она, неужели это правда?
Правда, правда, с горячностью повторил Павел и опустился на теплый песок, увлекая за собой Клавдию. Он обнял ее голову, обремененную тяжелыми косами, и, задыхаясь, прошептал ей в ухо: Дикарь ты мой глупый где ты такая выросла? Ну, веришь, веришь? Не знаю, как я жил без тебя Рядом и без тебя. Понимаешь?
Да! Но неужели
Опять?
Они засмеялись, Павел прижал к себе голову Клавдии, погладил, бережно поцеловал в висок.
В воскресенье приду к тебе в дом. Пусть твоя мама увидит
Клавдия покраснела, засмеялась, пытаясь скрыть смущение.
Приходи. Как странно: в то воскресенье как раз у нас сватов принимали. А мне кажется это давно-давно было
Ну конечно! весело воскликнул Павел. Сто лет назад!
IX
Они сговорились встретиться на другой день, в воскресенье, ровно в полдень, за городом, на берегу Боровки. А вечером Павел собирался прийти в гости к Суховым.
Клавдия вернулась домой с ночной смены в тихий рассветный час мать как раз доила корову.
Испей парного, предложила она дочери, протягивая кружку с пенящимся молоком.
Спасибо, как-то машинально ответила Клавдия.
Они помолчали. Мать кончала дойку, тугие струи молока с шипением вонзались в пену, взбившуюся до краев подойника.
Мама, чего я тебе скажу. Клавдия медленно, по глотку, отпивала молоко, глядя в затылок матери.
Ну? отозвалась та и чуть повернула голову.
К нам сегодня гость придет, вечером.
А-а.
Надо его принять, мама Клавдия затруднялась произнести «получше» или же «по-доброму»: выходило, будто она приказывает матери, а это не было принято у них в доме. Водки не надо, он не пьет, скороговоркой заключила она, испеки сдобнушек. Ты так вкусно их печешь! Ну, мама?
Матрена Ивановна с усилием поднялась с маленькой скамеечки, на которой сидела. Клавдия с готовностью подхватила тяжелый подойник.
Испеку, долго ли! услышала она негромкий, ласковый голос матери: и все-то она понимает, мать, с первого слова, с первого взгляда.
В кухне Клавдия принялась было усердно хозяйничать надо было процедить молоко, разлить его по крынкам, но Матрена Ивановна отняла у нее цедилку и строго приказала:
Ступай спи. Наработалась.
Ты, мама, разбуди меня в десять часов, не забудь.
Говоришь, вечером, а сама
Еще и утром, мама надо.
Клавдия прижалась щекою к материнскому плечу, тихонько засмеялась.
Ну, ступай, ступай, разбужу, раз уж надо, сказала Матрена Ивановна и чуть улыбнулась.
Утром Клавдия с трудом удерживалась, чтобы не торопиться и не прийти на берег Боровки раньше времени. И все-таки не удержалась, и, когда ступила на горячий прибрежный песок, с городской каланчи донеслось одиннадцать размеренных ударов. Впереди оставался, значит, целый час ожидания.
Клавдия разулась, вошла в воду, и по ногам тотчас же шелковисто и ласкающе заструился песок. Она шлепнула ногой по воде, прохладные брызги окатили лицо, да так, что сердце у Клавдии даже екнуло. И тут ее подхватил вихрь отчаянного, точно бы ребячьего, озорства: с силою топая, она кинулась навстречу волне. Мутные брызги летели ей в лицо, мокрый песок податливо уходил из-под ног, а она размахивала руками и громко смеялась.