Ее лицо легонько и щекочуще тронуло что-то пушистое, ароматное. Она открыла глаза, это свесилась через забор ветка сирени, и крупная гроздь, налитая весенним соком, почти голубая в сумеречном свете, висела прямо у щеки. Клавдия бережно притянула гроздь обеими руками, и тогда тяжелые капли росы скатились на платье. С какою-то лихорадочной поспешностью, поднеся гроздь к самым глазам было уже темновато, Клавдия принялась искать пятипалый цветок, сулящий счастье. Она нашла его почти тотчас же, вырвала цветок из грозди и съела, как полагалось при загадывании. Но цветок был горек. «Вот какое мое счастье», со слабой усмешкой подумала она.
Часом позднее, усталая, отупевшая, она остановилась у своего дома и хотела уже толкнуть калитку, как вдруг со двора донесся тихий, скрипучий голос отца:
Паровоз бежит, колесами стучит, соскучится да как засвистит
Засвистит, убежденно повторил ясный детский голос. Ты мне дашь паровоз?
Ишь ты Ладно уж, дам.
Тут голос у отца мягко дрогнул. Клавдия осторожно приотворила калитку и заглянула во двор. Под освещенным окном второго дома, где теперь жили квартиранты, сидел отец, грузный, неловко согнувшийся: на коленях он держал белоголового мальчонку, то был маленький сын квартирантки Марат, или попросту Морушка.
Клавдия почувствовала странную стесненность в сердце: отец никогда ее не ласкал. Она попыталась представить, какое у него сейчас лицо, и не могла.
Тут окно над головой отца с треском распахнулось, и голос квартирантки произнес неторопливо и уверенно:
Не уснул он у вас? Давайте, купать буду.
Отец суетливо завозился на скамейке, и Клавдия поняла: сейчас он подаст мальчика в окно и пойдет домой. Боясь встречи, Клавдия потихоньку отворила калитку, быстро, бесшумно взбежала по ступенькам и в полутемных сенях столкнулась с матерью.
Тише, бешеная! сказала мать, выпрямляясь и тяжело дыша. В руках у нее была мокрая тряпка.
Ты мыла полы? Так поздно? удивилась Клавдия. Дай я домою.
Мать отвела за спину руку с тряпкой, строго сказала:
Ступай скинь платье.
Она поглядела вслед дочери со странной, грустной пристальностью.
Отец с чужим мальчонком ишь воркует. А «невеста» бегает целый день, ни сном, ни духом, забормотала она по своей привычке, неподвижно стоя в сенях в ожидании Клавдии. Из ума, верно, выжили мы со стариком: чего затеяли, а? Не-ве-е-ста Да по-старинному-то ей бы самой и полы мыть: сваты небось глядят, чисто ли выскоблены половицы Затеяли, а? По нынешним-то временам! Выставим девчонку на позорище!
С первого же слова о сватовстве, да еще через озорника Касьяныча, мать почуяла, что дело может обернуться неладно, и только по женской своей терпеливости и из страха за девичью судьбу Клавдии решила: как бы там ни было, а принять гостей по доброму, по старому обычаю.
Мама, о чем ты? спросила Клавдия, появляясь на пороге горницы.
Так, про себя, недовольно отозвалась мать. Поспешай. Да крыльцо протри. Гости скоро придут.
Крыльцо? еще более удивилась Клавдия. А что, важные гости будут?
Мать, не ответив, ушла в дом.
Клавдия с яростной старательностью терла некрашеные половицы в сенях, потом щербатые, с заусеницами, ступеньки крыльца. Она даже обрадовалась тяжелой работе: все равно на душе у нее было темно и больно, и это хорошо, что руки и ноги постепенно налились томительной усталостью.
Она домыла полы и, выплеснув грязную воду из ведра, выпрямилась. Теперь все. Она уйдет к себе, ляжет в постель и будет думать, думать
Но у порога ее снова остановила мать:
Оденься. Малиновое платье возьми.
«Почему малиновое?» смутно подумала Клавдия, послушно направляясь в спаленку. В каком-то равнодушном оцепенении она нарядилась в лучшее свое платье. Мать не отходила от нее и, когда Клавдия расплела темную густую косу, сказала с необычной размягченностью:
Дай заплету.
Дочь ни о чем не спросила, молча села на стул и опустила голову. Она упорно глядела в пол и не заметила, как глаза у матери налились слезами.
Клавдия была сейчас как во сне. Мать причесала ее, оправила на ней платье, потом вывела в зальце. Словно чужая, Клавдия уселась на одном из парадных стульев. Мельком приметив, что стол накрыт с необычной тщательностью, даже богато, она не удивилась и ни о чем не спросила. Если б старики знали, что с ней произошло в саду!
Она приказывала себе не думать, не думать ни о чем до ночи, и не могла совладать с собою. Медленно, с мучительством, казнила себя, вспоминая лунную ночь, постыдное, как ей теперь казалось, признание свое в любви и потное, злобное лицо Якова. И еще эта веточка с пятипалым цветком счастья
Скоро пришли гости: Касьяныч, с детства хорошо знакомый Клавдии, старый шутник и пьяница, тоже из отставных железнодорожников, и с ним высокий напыщенный мужчина с грубо выступающими скулами и коротко подстриженными, точно бы наклеенными, усиками.
Гостей усадили за стол, начался длинный, ничего не значащий разговор о погоде, о затяжной весне. Мать, разливая чай, обмахивалась платочком и поглядывала на вдовца. Он не нравился ей до отвращения. «Гордец», неодобрительно думала она, видя, с каким презрительным снисхождением приведенный Касьянычем жених «хлопает» рюмку за рюмкой и с хрустом жует железно крепкими челюстями соленый огурец.
На Клавдию, угрюмо затихшую в своем углу, вдовец ни разу не взглянул. «Дорожится, идол деревянный», решила мать, чувствуя, как в ней исподволь закипает досада на себя и на старика. Но надо было терпеть, ждать и держаться настороже, чтобы охулки на руку не положить.
Диомид Яковлевич, видно, ни о чем подобном не думал. Под пиджак он надел любимую свою рубаху, расшитую вишневыми цветами, и сам, слегка захмелевший, стал сейчас почти таким же красно-вишневым, как и эти цветы.
Он наполнял рюмки, проливая водку на скатерть, и при этом коротко, подобострастно похохатывал. «Торопишься, думала мать, следя тяжелым взглядом за его неверными руками. А куда торопишься?»
Гости подняли рюмки. Касьяныч тряхнул седыми кудряшками, покосился выпуклыми, нахально-веселыми глазами в тот угол, где пряталась Клавдия, и произнес свою первую фразу свата, от которой у матери покатилось сердце:
Эх, бражка хороша, ни молода, ни стара! Он дурашливо поглядел сквозь рюмку на свет. Все, кроме Клавдии, внимательно его слушали. Недаром сказано: брагу сливай, не доквашивай, девку отдай, не доращивай За ваше здоровьице!
Диомид Яковлевич хрипло захохотал он быстро пьянел.
Матрена Ивановна сурово промолчала.
Дочь, кажется, ничего не понимала, и это было хорошо. «Она ведь сама не своя прибежала давеча» с тревогой думала Матрена Ивановна, прислушиваясь к жирному, как у селезня, баску Касьяныча.
Сороку взять щекотлива, говорил Касьяныч, с наигранной льстивостью, заглядывая в лицо вдовцу. Ворону взять картавита! Взять ли не взять сову-госпожу?
Вдовец теребил усики длинными табачными пальцами и с важностью ответствовал:
Мы люди положительные и уж конечно мужчина, а не какой-нибудь голый свистун.
Мужчина, ей-ей, Як Яклич, как говорится, в полном прыску, обрадованно и двусмысленно улыбаясь, подтвердил Касьяныч и со звоном поставил на стол пустую рюмку.
«Яковом, что ли, зовут?» медленно соображала мать, переводя глаза на «жениха», снова застывшего в своей горделивой позе.
Матрена Ивановна отлично знала, что из всей мужской компании сейчас трезвее всех именно Касьяныч (его можно было свалить, разве только вылив в него четвертную бутыль водки). Прислушиваясь к болтовне новоявленного свата, она думала: ох, сколько же лет ведом ей этот Касьяныч!
Был он, собственно, Степан Лукич, но все почему-то называли его Касьянычем, по фамилии. Смолоду служил Касьянов на железной дороге в смазчиках, сумел нажить добрый пятистенник, а ныне слыл умельцем по всем делам, ходатаем и адвокатом (своих посетителей он называл по-ученому «клиентами»), на чем и зарабатывал немалые деньги. Был Касьяныч умен, хитер и поэтому вот и сейчас обращал свои шутовские побасенки не к Матрене Ивановне, жестковато и прямо смотревшей на него, а только к пьяному отцу.
Невеста что лошадь, товар темный, обронил он будто невзначай, и мать поняла: Касьяныч, по бесстыжести, а может, и просто ради собственной потехи, решился на прямой, унизительный торг старинного сватовства. Значит, не постоит и за тем, чтобы вонзить в беседу острое и безжалостное словцо насчет невесты: не очень, мол, дорожитесь, не такова невеста, чтобы дорожиться. Совсем поблизости от страшных слов петляет Касьяныч, старый лис