Галюша, девочка моя, осторожно начала она, я бы тоже нарушила клятву. Я понимаю, тебе трудно, но по-другому ты и не могла поступить. Бабушка правильно не любит Таню. И мне она тоже не нравится. Таня выдумала, что у тебя тяжелый характер, и все на этот характер сваливает. Она, наверное, часто повторяет: «Работа дураков любит»
Да Она говорит: «Работу конь любит», сраженно прошептала Галя. Откуда вы это узнали?
Господи! Да этим поговоркам сто лет!
И еще я говорю: «Ты не просто так работай, а думай, как лучше» А она: «Пусть конь думает, у него голова большая». Опять про коня.
Ну, вот видишь!
Теперь уж все равно, о чем говорить, только поласковее, потише: Галя, успокоившаяся, по-ребячьи внезапно начинала задремывать. Слушая, всхлипывая все реже и реже, она вдруг отяжелела и склонилась на плечо к Вере.
Вера тихонько подложила ей под голову диванную подушку и укрыла одеялом. Потом сбегала к бабушке, уговорила не тревожить Галю до утра и на цыпочках вернулась к себе.
Она зажгла свет, опустилась в глубокое кресло, да так и осталась сидеть.
Вот она какая, маленькая, упрямая Галя!
Сейчас ей хочется трудиться, может быть, инстинктивно: у нее золотые руки. Бабушка как-то сказала про нее: «И от отца и от матери взяла девчонка: были они первые работники и вот оставили свой следок на земле»
А между тем Галя ведь еще ребенок. Она самозабвенно играет в мяч и в «камушки», слушает бабушкины сказки. Дома, в родном городке, она, конечно, покинула любимых кукол
Вера медленно подняла голову: из зеркала глянули на нее большие, утомленные, словно отяжелевшие глаза. Вера придвинулась к зеркалу вплотную, рассматривая себя с суровой усмешкой. Сорокалетняя женщина Вот они, глубокие, как шрамы, линии возле рта но в тонком, несколько удлиненном овале лица, пожалуй, еще можно уловить черты той, далекой, юной Веры. Какая была она сама, пятнадцатилетняя, в Галину пору? Нет, конечно, Галя совсем другая! А впрочем
Вера закрыла глаза и в какой-то полудремоте думала о прошлом, вспоминала. Смешливая, длинноногая, кудрявая девчонка, она работала тогда воспитателем первого в их деревне детского сада. Она руководилась только любовью к ребятам, целыми днями с увлечением возилась и играла с ними, рассказывала им сказки про веселые и страшные чудеса. И дети отвечали ей любовью, искренней, хотя и по-деревенски скрытной.
Через два года Веру отметили как одаренного педагога и прислали путевку в Москву учиться. Но она никуда не поехала: она вышла замуж.
Она вспомнила Петра в студенческой куртке, застенчивого и молчаливого, и себя, семнадцатилетнюю. Деревня в те дни шумела и бродила сверху донизу, потому что шли первые годы революции.
Вера и Петр, каждый по-своему прожив длинный, трудный день, вечерами встречались то в лугах, цветущих пряной медуницей, то у конопляного поля, то у безмолвной реки. Часто сидели они возле родника у Голубой горы, и гора от множества незабудок и в самом деле была вся голубая.
Однажды они просидели у родника до рассвета, и Вера, проголодавшись, сбегала за хлебом. Они разломили мягкую краюшку пополам и, балуясь, по очереди макали куски в кружку с водой и ели. Хлеб был необыкновенно вкусен!
И вот тогда Петр сказал тихонько, с робкой настойчивостью:
Я хотел бы, Вера, всю жизнь вот так делить с тобой кусок хлеба.
Вот и все. Как это просто случилось!
И в ее жизни началось то главное, для чего она сама родилась на свет, семья, ребенок. Так она тогда считала. И она отдала семье все силы, без всякого остатка. Семья стала ее надежным пристанищем, ее долгом, ее единственной, всепоглощающей любовью.
Муж ее, Петр, был инженером. Он проектировал и строил мосты. Живя около него двадцать лет, она была молчаливым свидетелем того, как медленно, по капле, росла его маленькая слава мостовика и какого упорного, тяжкого труда она ему стоила. Он был старше Веры на несколько лет. Сын ремесленника, многосемейного и несостоятельного, он, единственный из шести сыновей, окончил гимназию и пошел в университет. У него, кажется, не было блистательных способностей, но он всегда отличался трудолюбием и упорством.
Она постоянно видела все внешние атрибуты его труда: стол, свежую или исчерченную кальку, линейки и треугольники, остро отточенные карандаши. Она радовалась, когда дело у него шло на лад, но часто видела, как он, словно одержимый, сидит за своим столом, пытаясь преодолеть какие-то неудачи. И она страдала вместе с ним молча, стараясь не произнести ни одного лишнего слова.
Постепенно, незаметно, изо дня в день, из года в год, мир становился для нее все более узким и наконец окончательно сосредоточился вот в этих четырех стенах. Вокруг нее жили, учились, росли десятки других женщин, одни стали заслуженными педагогами, другие хозяйственниками, депутатами, орденоносцами. Это происходило как-то очень просто, естественно и не вызывало в Вере ни удивления, ни тем более зависти. И странное дело, никогда, вплоть до этой войны, ей не приходило в голову, что и она могла бы жить как-то по-иному, более, может быть, счастливо.
Только проводив на фронт Петра и Леню, она почувствовала вокруг себя странную пустоту. Ни к чему теперь были ее ловкие руки матери и хозяйки: не за собой же ухаживать ей, в самом деле!
С первого же своего дня и часа война перевернула всю жизнь. На кровавых полях сражений каждую минуту бились и погибали чьи-то мужья, братья, сыновья. И она неотступно думала о Петре и о Лене.
Осенью 1941 года старенький, испорченный репродуктор доносил до нее сквозь уральские ветры и дожди страшные названия стратегических направлений: Старая Русса, Волоколамск, Можайск Хрипя и задыхаясь, репродуктор как бы говорил: «Ты слышишь? Война пришла на порог твоего дома!»
И Вера с ужасом думала, что в Старой Руссе, на Сходне, близ Звенигорода она не раз хаживала с кошелкой за грибами и жила на даче с Леней.
Потом, позднее, в памяти стал постоянно жить Ленинград осажденный, полумертвый, мужественный
И было еще одно памятное зимнее утро в уральском городке, куда она эвакуировалась. Развернув газету, она прочитала очерк «Таня». Перебирая шаг за шагом коротенькую жизнь Зои и подвиг ее смерти, Вера с болью думала о Зоиной матери. Где ты, бедная мать, увидевшая свою дочь с веревкой на шее?
Матери, матери Их несчетные миллионы, и у каждой, как у Веры, томится и кровоточит сердце в тоске и в надежде.
Об этом очень верно, с ужасающей точностью, может, даже с отчаяньем сказал поэт Сельвинский, строки его стихов, что были прочитаны по радио, словно раскаленные, отпечатались в памяти у Веры:
Нет! Об этом нельзя словами
Тут надо рычать, рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в волчьей яме,
Заржавленной, как руда
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне:
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне.
О, материнская древняя сила!
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя
День за днем, медленно отсчитался еще один год войны, и Вера поняла, что должна работать, немедленно идти работать.
Ее прикрепили к женскому активу райфинотдела, и она старательно выполняла мелкие, трудные и часто неприятные поручения, целые дни лазая по окраинам городка в жидкой грязи, а потом по невылазным сугробам. На сердце у нее все-таки стало немного спокойнее.
И тут, весною 1943 года, прислали «похоронную» на сына.
В Москву она приехала, едва помня себя, не думая ни о чем, кроме гибели сына, изнемогая от борьбы с той страшной силой, которая называется материнским горем.
И вот теперь, в мастерской у Евдокии Степановны, она сначала сердцем почувствовала, а потом поняла, что такое т р у д д л я в с е х. Как плотно, сразу и, наверное, надолго «прибилась» она к этому серому подвалу, наполненному ритмическим стуком машин! Возможно ль расстаться сейчас с Марьей Николаевной, мужественно скрывающей свое горе, с неистовой Евдокией, с Зинаидой Карепиной?
Нет, никуда она не уйдет из мастерской, что бы там ни было
«Петя, я так же люблю тебя, очень люблю, но не могу больше сидеть в четырех стенах. Я буду жить, как другие женщины живут. Вот такие, как Евдокия Степановна или Карепина»