Взглянешь на эту пару и лишь головой покачаешь, подумаешь: как только живут такие под одной крышей? Неужели так же, как и на людях: он ни на миг рта не закрывает, а она и уст не разомкнет? А к тому же еще и бездетные. Но как там у них на самом деле складывалось, любопытные могли только догадываться. Потому что ни они ни к кому не ходили, ни к ним никто
Даже на уроках Нонна Геракловна лишь изредка обронит случайное, не относящееся к делу слово, да и то скупо, сдержанно. Обращаясь к ученику или же ко всему классу, смотрела зеленовато-холодными глазами куда-то поверх детских голов. И относилась ко всем ровно, сдержанно. Казалось, и в лицо их не запоминала, больше по фамилии. А когда, случалось, вспыхивала, то непонятно было, по какой причине вышла из себя. Заметить это можно было лишь по легкому румянцу, который едва проступал на ее бледных щеках. И не только дети, но и взрослые не понимали, с чего бы это. То ли обиделась на кого учительница, то ли застеснялась, то ли просто смутилась. А то посмотрит на тебя свысока и обойдет стороной
Но все эти черты ее характера никого особенно не задевали, к ним привыкли и оставили человека в покое, не надоедая и не навязываясь со своим излишним любопытством. Долгое время она не замечала и Андрея. Пожалуй, до пятого класса. Потом где-то перед Новым годом, заглянув в классный журнал, вызвала к доске. Продиктовала несколько несложных грамматических упражнений И пока он писал их по своей уже начинавшей складываться привычке медленно и старательно, а потом прочел сдержанно, глуховатым голосом, две строфы из беранжерова, как она сама, возможно подражая Пушкину, произносила, «Фрака», Нонна Геракловна пристально и словно даже придирчиво окинула парнишку с ног до головы холодноватым взглядом. Оглядела от старых, пожелтевших сапог на ногах, посконных штанишек и до некогда синей, а теперь уже вылинявшей и застиранной ситцевой рубашки. Остановила взгляд над его тщательно подстриженным густым каштановым чубчиком и как-то холодно, словно бы даже снисходительно, сказала:
Хорошо. Садись на место.
Андрей обиделся, но виду не подал. Умел уже, когда нужно, сдерживаться. Да и вообще многое уже умел и понимал. Обиделся потому, что знал: урок он выучил старательно, по крайней мере лучше других, а она этого словно бы и не заметила, к тому же еще и как-то придирчиво, будто даже пренебрежительно осматривает его сиротскую одежду
В классе Андрей был, видимо, из самых бедных. И, сидя рядом с хорошо одетыми кулацкими да нэпманскими сынками из местечка, остро ощущал свою бедность, стыдился своей простой, почти нищенской одежды. И хотя виду и не подавал, но страшно переживал любой намек на снисходительное сочувствие. Защитой от этого было одно созревающее сознание собственного достоинства и, если угодно, классовой гордости бедняка. Ну, еще и то, что он, несмотря на все их новенькие фуражечки, фабричные туфельки да всякие лакомства, которыми мамы напихивали их кожаные сумки, учится лучше их и в школе и в пионерской организации в числе первых.
На показавшееся ему снисходительно-пренебрежительным отношение Нонны Геракловны Андрей, как и всегда в таких случаях, ответил тем, что начал еще старательнее, с каким-то поистине мстительным упорством, готовить уроки по французскому языку. Тем более что не так уж и трудно было запомнить какой-то десяток слов или заучить не такие уж и сложные начальные правила французской грамматики.
Вскоре она снова выудила его фамилию из множества других в классном журнале и вызвала к доске. Потом еще и еще раз А потом потом в один уже мартовский день, сразу после того как в школе состоялся торжественный утренник ежегодной шевченковской годовщины, произошло настоящее диво. Возвращаясь из школы, Андрей пошел домой не «горой», как у них говорили, вдоль центральной, самой длинной в местечке улицы, а «низом», вдоль скалистого берега Черной Бережанки. Жили они с мамой за околицей, в степи, далеко от реки. Вырваться на реку парнишке удавалось не часто. Вот разве лишь тогда, когда приходилось пасти чужих коров у берега, возле Грушевой балки. А тянуло к реке всегда будто магнитом. Потянуло и в тот день. К тому же и день тогда выдался в самом деле праздничный, не только по календарю. Солнечный, с высоким, по-весеннему расцвеченным облаками небом, с хрустально звонкими, прозрачными ручейками вдоль улиц и переулков среди осевших и уже ноздреватых снежных сугробов. И на реке поверх чистого зеленоватого льда разливалась, медленно затопляя берега, талая вода.
По узеньким и глухим переулкам, минуя лавки местечка, Андрей вышел к берегу, прямо на круглую вершину отвесной скалы; остановился на узенькой тропинке и залюбовался рекой. Прямо под ним, у крутой, уходящей в воду гранитной стены, неторопливо суетились уменьшенные расстоянием, темные на прозрачном льду фигуры людей. Они кололи ломами большие плоские зеленовато-синие глыбы льда и укладывали на устланные золотистой соломой сани.
Грохот от ударов железа по льду звонким эхом катился по реке, отражаясь где-то подо льдом, на самом дне. Прозрачный, тугой воздух полнился каким-то хрустальным звоном, горьковатым запахом набухших, разбуженных высоким мартовским солнцем вербовых почек.
Разомлевший от первых, уже по-весеннему ласковых лучей солнца, хлопец словно в каком-то забытьи стоял и бездумно наблюдал, как выламываются одна за другой из сплошной ровной глади прозрачные льдины, сверкая под лучами солнца зеленоватыми гранями
Лысогор?
Он даже вздрогнул от неожиданности. Рядом, неизвестно откуда взявшись, стояла Нонна Геракловна. В темном демисезонном пальто, в черных перчатках и своей неизменной зимней круглой шапочке. В руке у нее была небольшая черная сумочка и толстая, в старой обложке книжка.
Андрей растерялся и, не найдя что ответить, какое-то время стоял молча.
Она взглянула на него только ей присущим пристальным и придирчивым взглядом, в котором хлопцу каждый раз почему-то чудилось что-то словно бы даже обидное. Взглянула, будто не узнавая, и спросила, как всегда, строго:
Почему ты здесь, Лысогор?
Всегда и ко всем школьникам она обращалась только по фамилии.
Смотрю, обескураженно и чуточку удивленно ответил Андрей.
Она, будто не расслышав его ответа, постояла немного и неожиданно спросила:
Хочешь зайти ко мне домой?
Он так удивился, что снова ничего не ответил, стоял молча, понурившись.
Это вот здесь, рядом. Пошли, почти приказала она.
И, не дожидаясь ни согласия, ни какого-либо иного ответа, круто повернулась и стремительно зашагала по тропинке вверх, ни разу не оглянувшись, не поинтересовавшись, идет ли Андрей за нею следом или остался стоять на месте.
Удивленный, растерянный и все же заинтересованный, он покорно, даже и не пытаясь понять, что к чему, пошел следом за ней.
Это в самом деле было рядом. Тропинка от скалы потянулась вдоль невысокого глухого забора. И уже через минуту Нонна Геракловна толкнула впереди себя в этом заборе почти незаметную для постороннего глаза калитку, и они оказались в негустом старом яблоневом саду. За яблоневым садом тянулись заросли вишенника, далее большой лоскут огорода с неубранной прошлогодней картофельной ботвой, две старые-престарые груши-дичка, несколько полусухих, старых слив и обсаженная вокруг густыми кустами сирени хата, скорее дом, хоть и крытый соломой, совсем не сельского вида, с большими окнами, длинный, на два резных деревянных крыльца и с двумя дымоходами на поросшей островками зеленого мха высокой крыше.
Дом этот Андрей видел сейчас впервые. Никогда ранее не бывал здесь, не случалось ему заходить на эту незнакомую ему улицу, от которой дом был надежно закрыт не только забором, а еще и высокими и густыми кустами сирени. И, взглянув на него, хлопец вдруг подумал с удивлением: «Ну совсем такой, как у старосветских помещиков на рисунке в книге Гоголя!..»
С деревянного крыльца, хорошенько почистив сапоги, Андрей ступил в небольшие темноватые сени. Дверь слева была непривычной двустворчатой, как он потом узнал, филенчатой. За этой дверью, в просторной, на три окна, комнате, Андрея поразил сверкающий, устланный крестьянскими ковриками, крашеный пол. Такой непривычный, чистый, что в первый миг он заколебался, боясь ступить на него. Но, оглядевшись, он сразу забыл про пол. Впереди стояли темно-вишневые резные шкафы, за стеклянными дверцами которых тусклой позолотой поблескивали корешки множества дорогих книг в тяжелых темно-зеленых, темно-синих и черных переплетах. И было их, этих книг, в шкафах столько, что такого количества за свой короткий век он еще никогда и не видел, даже в школьной библиотеке.