И еще учительница, Нонна Геракловна. Очень многое зависело в его судьбе, в том, как она складывалась, от нее, от этой учительницы. Потому что, собственно, от нее пошла и эта на всю жизнь влюбленность в поэзию, и самый первый, быть может, самый важный толчок к изучению языков Хотя, точнее, самое первое начало всему пошло все-таки от мамы. От ее вечерних рассказов, песен, стихов, которые она запомнила, когда училась целых два года в школе. Да еще от той толстой, в темной твердой обложке книги, которую она в одно из воскресений принесла с базара и от которой в их темной приземистой хате словно бы даже посветлело.
Андрей долго не знал, что это за книга, как она называется, кто ее собрал воедино. Но уже через год узнавал в ней каждую страницу, каждый рисунок и подпись под ним, каждое стихотворение, хотя не умел еще читать, даже буквы не знал. За полтора-два года многие стихи из этой книги он выучил наизусть. А прозаические отрывки умел по-своему, по-детски, пересказывать. Огромное это было развлечение, его пересказы, для соседок, которые иногда зимними вечерами собирались на посиделки в их хате. Случалось, в праздничный день перелистывал он эту книгу и летом, когда собирались на улице, усевшись целыми семьями на камнях, а то и просто на спорыше, ближайшие их соседи.
Каждый портрет, помещенный в этой книге, Андрей скоро уже узнавал, знал, что написано под ним: «Пушкин и Лермонтов певцы Кавказа», «Никитин и Кольцов певцы России», «Гоголь и Шевченко певцы Украины», «Некрасов и Суриков певцы крестьянской жизни» и еще, и еще И неважно, что это может казаться наивным, все равно и теперь та книга через десятки лет остается дорогой его сердцу, похожей чем-то на первую незабываемую любовь! Он и теперь может вспомнить чуть ли не каждый рисунок, чуть ли не каждую страницу книги. Ведь она была у него первой! И каждое стихотворение, и каждый рисунок тоже первые: И. Шишкин «Утро в лесу», В. Перов «Привал охотников», А. Васнецов «Богатырская застава», А. Куинджи «Вечер в Малороссии», И. Айвазовский «Девятый вал»
Когда мама принесла ее в хату, книга эта была совсем новенькой, хотя и давней, довоенной. По такой книге Андреева мама сама училась в школе. Потому-то, как только увидела ее на базаре в руках у какой-то бабуси, сразу же, недолго раздумывая, купила, потратив все выторгованные за овощи деньги целый рубль. Купила, махнув рукой и на керосин и на спички, и на соль, лишь бы только порадовать этой книгой ребенка, а с ним и себя.
И она, эта книга, в самом деле радовала и тешила не только их двоих, но и ближайших соседей в течение многих лет, долгих и нудных осенних и зимних вечеров. И какие это чудесные и незабываемые были вечера! Он, Лысогор, признанный дипломат, доктор наук, и поныне с теплой грустью вспоминает ту книгу, и поныне испытывает глубокую сыновнюю благодарность матери за такой дорогой и неожиданный тогда подарок. Это ж подумать только! «Страшная месть» Николая Васильевича Гоголя! Да у него и теперь холодные мурашки по спине ползут, когда вспомнит, как читалась впервые эта чудесная, увлекательно-страшная история!.. И теперь, когда берет в руки книгу Гоголя, с благоговением вспоминает чары той давней минуты, чары детского восприятия, с какими он и теперь при каждом новом чтении воспринимает и до конца своей жизни будет воспринимать этого писателя. А еще и никитинское: «Звезды меркнут и гаснут», или «Терек воет, дик и злобен», или «Вишневый садик возле хаты», или же «Я знаю край, где все обильем дышит», «Развернись, плечо, раззудись, рука!», «Мороз-воевода» или «Бородино» Одним словом, еще не зная и не догадываясь о существовании великого чарующего мира литературы, еще и читать не умея, он уже на всю жизнь стал ее восторженным пленником. Ничего не зная ни об изобразительном искусстве вообще, ни о родном русском и украинском в частности, он еще подсознательно, пускай к тому же и далеко не полно, лишь в черно-белой передаче, раскрывал душу навстречу ярчайшим творениям отечественных художников, навсегда впитывая их своим растроганным сердцем.
Через десятки лет, впервые попав в Третьяковку, о существовании которой когда-то узнал из этой книги, Андрей еще издали, через трое дверей, узнавал, приветствовал, как старых знакомых, известные с детства картины и торопился им навстречу. И сколько потом ни встречался с гениальными творениями в Лувре, Цвингере, Уффици, Питти, в Сикстинской капелле, сколько потом ни увидел, наверное, и более значительного, грандиозного, ничто уже не могло так глубоко всколыхнуть его душу, как те черно-белые репродукции с картин, с которыми встретился позднее в родной Третьяковке
Тогда, в детстве, он просил маму снова и снова перечитывать из этой книги то все подряд, то на выбор, до тех пор, пока, еще не умея читать, не заучил на память многие стихи.
Когда же у мамы не было времени или она была чем-то озабочена, он и сам мог часами «перечитывать» книжку, безошибочно повторяя любимые стихи, делая вид, что читает на самом деле, даже пальцем под строчками проводя, и мама с тех пор не боялась оставлять его дома одного, твердо зная, что он уже не оторвется от книжки.
«Читая» и рассматривая рисунки, Андрей порой даже принюхивался к книжке. И она в самом деле пахла для него как-то особенно, остро и приятно. Андрей и теперь, в свои шестьдесят, стоит ему лишь немного сосредоточиться, сразу же и вспомнит тот ее неповторимый запах, хотя держал он ее в последний раз в руках, наверное, более сорока лет назад. Разумеется, книга эта, как он ни любил ее и ни берег, все-таки исчезла. Исчезла так, что он и не помнит, как именно. И ему, когда вспоминал о ней, очень хотелось приобрести такую же, перелистать ее страницы, рассмотреть новыми, теперешними глазами. Однако, как ни старался, ни разу за все эти годы не попалась ему на глаза первая и потому самая милая книга его детства, с которой он не разлучался до пятого класса. До того года, когда встретилась на жизненном пути Андрея учительница Нонна Геракловна и познакомила его с полным «Кобзарем» и с избранными томами Пушкина и Лермонтова, вывела его на широкие, необозримые просторы отечественной и мировой поэзии, с тех пор навсегда ставшей для него великим праздником души. Любовь к стихам так и не стала главным делом его жизни, профессией, хотя он и был автором многих литературоведческих, научных исследований творчества выдающихся, преимущественно восточных, поэтов.
Во многом, начиная с имени и отчества, учительница Нонна Геракловна резко выделялась из среды учителей не только терногородской семилетки, но, наверное, и всего района. Вспоминая о ней, люди чаще всего прибегали к известному русскому выражению «не от мира сего». Первое время она и Андрею тоже казалась какой-то странной. И привыкал он к ней не легко и не просто. Отпрыск потомственных преподавателей классической гимназии, она и сама стала преподавателем единственной на всю большую южную округу «классической» гимназии, основанной после девятьсот пятого степными пшеничными магнатами в их волостной столице Терногородке. И в гимназии, и в дальнейшем уже в советской семилетке Нонна Геракловна была преподавателем французского языка. Почему именно французского здесь и в такое время, когда почти повсеместно в школах преподавали немецкий? Да просто потому, что на весь район при основании семилетки в начале двадцатых не осталось ни одного человека, который бы знал и мог преподавать иностранный язык. А она, Нонна Геракловна, знала и могла. И не какой другой, а французский.
В течение добрых двадцати лет Нонна Геракловна обучала в Терногородке французскому языку детей всех классов. Обучала старательно, вкладывая в это обучение все свое умение и талант. А вот выучила по-настоящему за все это время только двоих. Один из этих двоих стал генералом и, так и не воспользовавшись своим знанием языка, погиб в конце войны, еще довольно молодым, где-то в Восточной Пруссии, вторым был Андрей. Но опять-таки основное место в его жизни заняли совсем другие языки, о которых они с Нонной Геракловной даже и подумать не могли.
Видит ее сейчас так, будто она стоит здесь, рядом. Высокая, сухощавая, стройная. Лицо бледное, с острыми скулами, нос ровный, короткий. А глаза большие-пребольшие, зеленовато-голубые, строгие и холодные. Молчаливая, суровая, кажется, постоянно недовольная кем-то или чем-то. И, возможно, поэтому как-то не очень тянулись к ней и преподаватели, и ученики. Она будто нарочно отталкивала от себя всех своей холодноватой строгостью. Да и одеждой, тоже всегда строгой, не по-сельски скроенной, темных или темно-серых тонов, в кружевных перчатках, летом в невиданной здесь широкополой шляпке с вуалькой, зимой в какой-то замысловатой шапочке с коротеньким черным перышком. Муж ее, низенький, лысый, всегда веселый, разговорчивый и весь какой-то круглый, толстенький, как бочонок, служил, сколько помнили в Терногородке, при всех властях начальником почтового отделения.