И всплывает в твоем воображении весенний солнечный день. Воскресенье. Троицын день. Вся земля вокруг полнится яркими красками, дурманным ароматом цветения, оглушающим птичьим щебетом. Издали, от центра местечка, плывут, перекатываясь через их дворик, эхом отдаваясь за оврагом в степи, многоголосые волны духового оркестра. И от этого все вокруг кажется особенно праздничным и веселым. А ему хочется только одного подальше от людских глаз, чтобы никто его не увидел и не спросил, почему он не со всеми, не со своим классом, почему забился в кусты терновника в конце огорода, закрыл ладонями уши, чтобы не слышать праздничной музыки, и до боли стиснул зубы, чтобы не расплакаться
Да потому, что для него, маленького Андрейки, этот праздничный солнечный день был черным днем! И поди ж ты теперь, через десятки лет, скажи кому-либо, что омрачил этот весенний солнечный день, превратил в темную, непроглядную ночь сущий пустяк двадцать пять копеек! Двадцать пять копеек, всего двадцать пять не хватало тогда мальчишке до полного счастья! Счастья почти на всю жизнь! А их у него не было! И негде было взять!.. Иди теперь объясняй, что тогда в далеком степном местечке впервые прокрученный в старом каменном амбаре немой кинофильм произвел на людей не меньшее впечатление, чем сегодня прорыв в космос. Первым Андрей запомнил это на всю жизнь был «Золотой запас», вторым «Рассказ о семи повешенных», а последнюю, пятую серию третьего фильма «Человек под чужим именем», показывали именно в тот воскресный день для детей, для школы Рассказам, восторгам, радости в школе не было конца. А он так и не смог увидеть ни единой серии. Не было у него этих двадцати пяти копеек по пять копеек на каждую серию
И тот воскресный день, когда все или по крайней мере большинство детей просматривали последнюю серию, стал одним из самых черных дней его детства. Он был в отчаянии, чувствовал себя глубоко обиженным, обворованным, оскорбленным.
А теперь скажи кому-либо из теперешних школьников об этой его горькой детской драме! Не поймет и не поверит. Он, Андрей Семенович, однажды рассказал о ней своим дочерям-студенткам. И они не поняли! Не то чтобы не поверили, а не поняли:
Как, неужели у твоей мамы в самом деле не нашлось каких-то там двадцати пяти копеек?! В конце концов, можно было бы взять у кого-нибудь взаймы!
У них с мамой их просто не было! Если бы под осень А весной, когда еще и свежий огурец был в диковинку, копейки не было. И занять не у кого было, и стыдно! Если бы еще на хлеб или керосин, а на билет в кино Да их бы с мамой на смех подняли!
Тогда, в детстве, такие вещи он переживал остро, хотя никогда и никому из зажиточных не завидовал. Очень рано, кажется еще даже до школы, интуитивно понял то, что власть теперь у бедных и для бедных, и своим бедняцким происхождением откровенно гордился «Бы-ли па-ны, бы-ли рабы. Нет па-нов, нет ра-бов!» первые слова, которым его научили в школе. Хорошие, правдивые слова. Только их нужно было подкреплять, отстаивать, воплощать в повседневную жизнь трудом, борьбой и старательным учением. Учиться, учиться, прежде всего учиться Так ему постоянно вдалбливали в сознание и в школе, и дома. Постоянно повторяли эти слова и учителя, и мама, и в пионерском отряде, и в комсомоле. И он учился. Работал и учился. С легкой душой, охотно, старательно Мама этому радовалась, учителя выделяли, родители обеспеченных учеников даже завидовали маме. Вроде бы все в порядке, если бы жили они с мамой не так бедно и если бы не ходил он в таком рванье, в котором иногда в школу стыдно было показаться! А чего стоило сидеть за партой рядом с хорошо одетыми да откормленными детьми нэпманов или кулаков! Из-за своей бедности он не любил даже школьных праздников и по возможности избегал их. Понимал, конечно, что бедность временная не порок, так же, как и то, что учится он лучше многих из сытых и хорошо одетых. И перечитал столько, что ни одному из них такое и не снилось Но вот беда из всего этого ни новые рукавички, ни кожушок не сошьешь! И он стыдился своих рваных опорков, старой, еще отцовской, свитки, страдал от гордости. Эти его детские муки, как бы это ни казалось странным, так и не забывались, заново переживались каждый раз, когда он вспоминал о них, в самые счастливые минуты его, что ни говори, во многом не совсем обычной жизни. Даже и тогда, когда достиг уже высших дипломатических рангов и поднялся на такую высоту
Сиротство и тяжелая жизнь прежде времени делали мальчика взрослым. Очень рано начал он замечать разницу между тем, как жило тогда село и он сам, и теми идеалами, мечтами, которые прививали ему школа, пионерский отряд, комсомол. Этот видимый разрыв еще больше подчеркивал трудность условий, в которых приходилось жить. Село тогда жило еще нищенской жизнью, люди казались столь бедными и забитыми в массе своей, а богатеи такими всесильными и всевластными, что не ему одному думалось: такая жизнь будет продолжаться еще не один десяток лет, не одно поколение сменится, пока вырастут новые люди, освобожденные от тысячелетнего церковного дурмана, темноты, суеверия, страха, люди, которые сознательно будут строить новую жизнь, о которой даже в книгах писалось еще весьма расплывчато
Мама родная! Разве же он мог тогда подумать, как быстро, как резко, с громом и бурей, свершится великий перелом, подготовленный великой весной революции и титанической работой ленинской партии! И вся эта старая жизнь сломается и изменится, изменится сразу, чуть ли не за один год, так, как трогается, трещит и ломается поднятый сразу могучим течением еще вчера твердый, будто железо, лед на реке!.. Да и как он мог думать о чем-то подобном, когда на все их большое село было пять-шесть кулацких конных молотилок! Жатка, конные грабли даже и это в диковинку! На десятки нэпманских магазинов, мельниц, маслобоен одна-единственная хлипкая кооперативная лавочка комбеда. А обух, как известно даже самому темному дядьке, кнутом не перешибешь.
Но Учиться, учиться и учиться
В седьмом классе, в свои четырнадцать лет, Андрей был уже по-настоящему взрослым человеком. Его приняли в комсомол и сразу же назначили вожатым пионерского отряда в четвертом классе. Однако еще и тогда не думал он, что скоро, очень скоро перемены забурлят-завихрятся не где-то там, а здесь, в его родных местах, не позднее как через год-полтора, что начнутся такие перемены, такие небывалые события, перед которыми побледнеют, померкнут даже его сладкие школьные мечты о далеких, залитых электрическим светом городах с вожделенными техникумами, рабфаками и вузами
А тем временем, пока где-то там, как ему казалось, чуть ли не в космических высотах партийных съездов, еще не совсем зримо задевая его сознание сказочными видениями индустриализации и коллективизации, рождались грандиозные планы, которые с каждым месяцем, с каждым днем обретали все более четкие очертания, воплощаясь в реальные дела страны, он, Андрей Лысогор, примерялся к различным техникумам: учительский, агрономический, строительный или еще какой? Может, механизации сельского хозяйства? Кто его знает! И кто, в конце концов, сможет здесь, в этой глуши, посоветовать что-то определенное и ясное?.. Да и, кстати, что он должен делать со своим французским языком, который уже крепко вдолбила ему в голову Нонна Геракловна? Неужели все закончится ничем, постепенно забудется?
Сама же она, Нонна Геракловна, горячо советовала податься на рабфак в институт профобразования в Киеве или Одессе. И непременно, обязательно на факультет литературы и языка.
В их с мамой жизни тоже постепенно начали намечаться перемены к лучшему. Почти незаметно, незначительно, но все же Комитет бедноты через свою кассу взаимопомощи приобрел в коллективную собственность мельницу и купил в городе неизвестную до этого в селе вещь сепаратор. Чтобы поддержать маму Андрея, председатель комбеда Дмитро Соломко уговорил ее стать у этого сепаратора старшей, принимать от людей молоко и перерабатывать в сливки. Сливки комбедовская касса взаимопомощи затем сбывала в Старгороде. А в их с мамой жизнь вошла неслыханная вещь зарплата. Правда, больно уж мизерная, каких-то пятнадцать рублей, а все-таки Тем более что и его, Андрея, учитывая то, что грамотных людей в селе было не густо, по окончании семилетки на лето взяли учетчиком-счетоводом общественной мельницы. А вскоре после этого, не дожидаясь осени, избрали вместо призванного на летние военные сборы Иосифа Варенника секретарем сельской комсомольской ячейки. Был он для этого еще слишком молод, зато грамотен, с полной семилеткой, знаком с комсомольской работой, начитан и напрактикован в речах и выступлениях. По вечерам почти ежедневно собирал он своих комсомольцев в избе-читальне, а то и в райкоме комсомола. Порой его приглашали и на собрания комбеда, величая Андреем Семеновичем. Одним словом, как сказал однажды председатель комбеда, сухонький рыжеватый Соломко, «начал парень оперяться авторитетом». А тем временем, изучая по газетам разные объявления о приеме в учебные заведения, собирал документы для поступления на рабфак или, возможно, в техникум.