Раввин Бен-Цион знал, что хромой обращается к покойнику с последней просьбой, и подсказал:
Скажите, пусть сбегает и попросит за реббе Бен-Циона, за его детей, за весь наш верующий народ.
Хромой кивнул головой в знак согласия и вновь наклонился к уху покойника:
О! Еще реббе наказывает тебе сбегать и попросить за весь наш верующий народ, за его несчастных детей, и, я знаю, может, надо попросить и за него Может быть, ты уже переменил свое мнение о нем? Словом, как сам понимаешь Может быть, я что-нибудь не так сказал, так уж прости меня, невежду
И лишь после этого труп шамеса накрыли досками, и захоронили в той самой могиле, которую так торопливо и усердно он копал для другого У свежего холмика, к удивлению присутствующих, раввин Бен-Цион Хагера лично прочел отходную молитву и, так как покойник был бездетным, даже заупокойную «кадеш». По дороге с кладбища Бен-Цион Хагера умиленно делился с окружающими воспоминаниями о шамесе, называл его самым ревностным служителем синагоги и повторял, как он, раввин Бен-Цион, всегда великодушно и справедливо относился к покойному. И кто знает, стал бы раввин так же восхвалять покойника, если бы знал о мечте почившего старика отыграться над трупом раввина за все, что он, шамес, претерпел от Бен-Циона Хагера за годы службы в синагоге.
Так что это за жизнь? грустно, растягивая слова, спросил хромой могильщик, ставший теперь по велению раввина шамесом. Старик был такой хороший человек, да простит ему бог грехи! Такой честный труженик, чтоб земля ему была пухом! Такой «хасид», царство ему небесное!.. Он так старался, вы слышите, реббе? Так усердно копал ту могилу, так хотел, чтоб она непременно была глубокая, и думать не думал, бедняга, мир праху его, что сам навсегда ляжет в нее! Ну, так я вас спрашиваю, это жизнь, а?!
2
Молодость победила болезнь. Хаим поправлялся, медленно восстанавливались силы. Мысли об отце и сестренке, оставленных им в Румынии, о друге Илье Томове, который скитался по Бухаресту, вдруг стали казаться не такими безнадежно черными. Радость возвращения к жизни все окрашивала в непривычный для Хаима яркий свет надежды. Он ждал лучших дней, уповал на свои силы, упорство, мечтал, как, устроившись на новом месте, непременно вызовет отца, сестру и как все они славно заживут вместе. В эти розовые и хрупкие мечты всегда почему-то приходила Ойя. Тогда Хаим закрывал глаза и видел ее нежную, застенчивую улыбку и длинные ресницы, веером лежащие на смуглых щеках. Прошел месяц, и Хаим уже ходил один, без поддержки Ойи, его стриженая голова заросла красновато-рыжими, густыми и жесткими, как щетина, волосами.
Ну и дела! шутил он. Ехал набивать мозоли на ладонях, а вдруг набиваю их на боках Сколько можно отлеживаться на чужих хлебах?
Ойя вернулась к своим обязанностям по хозяйству, и для Хаима потянулись скучные дни. Все чаще приходили мысли об отъезде.
Меня же в Палестине не станут ждать! поговаривал он, весело сверкая серыми глазами. Без меня еще построят рай на земле, а что тогда останется на мою долю?!
В семье раввина больше не остерегались «тифозного». Сам Бен-Цион Хагера стал приглашать его в дом. Это расположение к какому-то пришлому из далекой Бессарабии парню было не случайно. Хаим не подозревал, что своей непосредственностью, простотой и остроумием завоевал сердце капризной и избалованной дочери раввина. Дородная и красивая Циля Хаиму казалась привлекательной, но постоянное любование собой, пренебрежение к окружающим, желание командовать, повелевать ими, наконец, ее излишняя самоуверенность все это отталкивало, вызывая раздражение.
Как-то в дождливый вечер раввин предложил Хаиму перебраться из сарайчика в их дом.
Хаим поблагодарил и уклончиво ответил:
Теперь, надеюсь, недолго придется вас беспокоить Сколько можно испытывать терпение людей!
Пустяки! Мои дети так привыкли к вам. А Цилечка уступает вам свой угол, у шкафа У нее такое нежное сердце.
Там можно будет поставить кушетку! поспешно заметила Циля и покраснела.
Хаим еще раз поблагодарил хозяев и снова отказался. Во флигеле-сарайчике он чувствовал себя свободнее. Да и не только свободой привлекал флигель: туда заходила Ойя. Она привыкла к нему и в короткие минуты отдыха напряженно вглядывалась в его серые с белесыми ресницами умные глаза. Если случалось, что он смущенно отворачивался, Ойя обижалась, обхватывала тонкими руками его голову, поворачивала лицом к себе. Она хотела знать, верен ли он ей, останется ли здесь навсегда или уплывет в пугающе бескрайнее море, укравшее некогда ее отца и мать.
Однажды за ужином семье раввина захотелось послушать рассказы Хаима. «В лицее учился! шептались они. Говорит по-французски, по-румынски и даже по-российски! А рассказывает так, что можно заслушаться!» Хаим действительно был неистощимым рассказчиком всяких происшествий и комических историй. Охотно откликаясь на просьбы дочерей Бен-Циона, он с увлечением и грустным юмором вспоминал о своем детстве. Разумеется, все это происходило во время отсутствия раввина.
Отец непременно хотел, чтобы я учился в талмуд-тойре! говорил Хаим. А я не хотел! Мне нравилось бегать по улицам Но если один хочет так, а другой хочет не так, то в результате ровным счетом ничего путного не получается Так оно и было! Отведет, бывало, меня покойная мама в школу и скажет: «Иди, Хаймолэ, слушайся меламеда, слышишь?» «Да, конечно!» отвечал я. Мама, бедняжка, уходила и думала, что ее Хаймолэ уже сидит в классе, а я возвращался к воротам школы, притаившись, ждал, пока мама свернет за угол, и тут же бросался наутек, сколько сил было
Зачем?
Как, не в школу?!
И куда же? наперебой спрашивали дочери раввина.
Куда? весело продолжал Хаим. О-о, там у нас было куда Городишко ровным счетом люкс! Во-первых, там у нас озеро, можно купаться. Во-вторых, можно смотреть на рыбаков, на лодки, можно бродить по казенному саду, валяться в траве она там большая-большая, по пояс, и вообще, мало ли что можно делать Я, например, любил шляться по конному базару. Одно удовольствие! Всех мастей рысаки и клячи, тяжеловозы и жеребенки. Стоишь и смотришь, как их оглядывают покупатели или как лошади брыкаются Еще любил я глазеть, когда лошадям заглядывали в морды, ощупывали зубы Так определяется возраст!.. Но если в городе, не дай бог, случался пожар или похороны первым был я! И конечно, в школу уже не ходил
Ну, а дома? Дома как? Отец, мать разве не бранили? удивленно спросила старшая дочь Бен-Циона.
Дома? Дома никто ровным счетом ничего не знал Когда все ученики шли из школы, возвращался и я домой. По вечерам притворялся, будто делаю уроки, а сам рисовал горящие домики и лягающихся лошадок Когда отец приходил с работы, я уже спал. А мама, довольная тем, что я учу уроки, умиленно говорила: «Мой сыночек будет доктором! Да, Хаймолэ, ты будешь доктором?!» Я отвечал «да» и в школу не ходил
Девчонки звонко смеялись. Сокрушенно, покачивал головой Йойнэ. А Циля поглядывала на себя в зеркало и сдержанно улыбалась, любуясь своей красотой.
Длилось так ровным счетом до одной прекрасной субботы, продолжал Хаим. Утром отец ушел в синагогу. Там ему попался на глаза мой меламед Ицхок. Мы его звали просто Ицек. Злой он был, как полынь! Из-за него я, собственно говоря, не хотел ходить в школу. Боялся его. На уроках он не выпускал линейку из рук, и стоило кому-нибудь чуть-чуть шевельнуться, как Ицек звонко стукал его по голове. И вот этот меламед спрашивает у отца: «Что случилось? Ваш мальчичек, не дай бог, захворал?» «Нет, ответил отец, слава богу, он здоров А что это вы спрашиваете так?» «Вы спрашиваете, что я спрашиваю так? разозлился меламед. Я спрашиваю так потому, что ваш мальчичек уже три недели не появляется в школе!»
Ободренный дружным смехом девчонок, Хаим с еще большим огоньком продолжал:
У отца был ремень Кожаный! И какой это был ремень, и какая у ремня была медная пряжка, в тот день почувствовали все мои мягкие места
Уй-юй-юй?! удивленно протянул Йойнэ. Ваш отец в самую субботу позволил себе вот такое вот? Уй-юй-юй, как же можно в субботу бить ребенка?! Ы-м-мы-ы В субботу?!