Томов долго молчал, посматривая на Хаима, на его потертый серый пиджак, висевший на худых плечах, как на вешалке, на вздыбленные огненной волной жесткие волосы, на всю его жалкую, смешную и вместе с тем трогательную фигуру и думал О чем думал тогда Илья Томов? Разумеется, ему трудно было расстаться с другом, и, разумеется, он жалел его, Хаима: позади была закадычная дружба, много неосуществленных планов.
«Не торопись с отъездом, Хаим, сказал ему тогда Илья Томов. Найдем и здесь что-нибудь и для тебя, ты же не один!»
Томов рассказал о своей работе в Бухаресте, о друзьях. Вскользь упомянул он и механика гаража «Леонида и К°» Захарию Илиеску.
«Я тебе советую остаться, Хаим, начал настаивать Томов, видя нерешительность друга. Попросим этого механика, и, уверен, он поможет и подыщет тебе неплохую работенку. А там, глядишь, и наши из-за Днестра скажут свое веское слово!»
Хаим тогда сразу оживился:
«Ты, конечно, имеешь в виду Советы?»
«Кого же еще? как само собой разумеющееся ответил Томов. Долго так не может продолжаться. Они пока молчат и терпят, но терпение их лопнет».
«Это верно, Илюшка, согласился Хаим. И, возможно, ты прав я наивен, проговорил Хаим, как бы оправдываясь. Но подумай сам, что мне делать? А если сюда в самом деле придет Гитлер? Останься я в Румынии, меня, конечно, повесят, или расстреляют, или замучают. А кто это сделает нацисты в коричневых или фашисты в зеленых рубашках, сам понимаешь, не столь уж большая разница. Я еврей, и этим сказано все. Мне здесь нет места. Вот я и еду, Илюшка, искать счастья. Понимаешь? И хотя я не очень-то обольщаюсь насчет многомиллионного еврейского государства, о котором трубят сионисты, не верю, что там рай земной, но надеюсь, понимаешь, очень надеюсь в это страшное время, которое надвигается на нас, выжить. Просто хочу выжить. Хаим в волнении вертел в руках смятую газету. И не смотри, на меня так укоризненно и грустно. Я, наверное, слабый человек, не такой, как ты. Не герой и даже не борец. Мне иногда делается страшно: я отчетливо вижу, как меня хватают зеленорубашечники. И прихлопнут меня, как муху. Я даже крикнуть не успею, не то что сделать что-то полезное В Германию слетаются фольксдойч, а в Палестину едем мы, фольксюден»
Томов пытался отговорить друга от далекой и рискованной поездки, но Хаим ответил, что теперь уже поздно. У него на руках виза английского консульства на въезд в подмандатную Великобритании Палестину. Вдруг он оглянулся и шепотом спросил:
«Слушай, Илюшка, не знаешь ли ты, где здесь можно купить револьвер?»
Томов насмешливо посмотрел на друга.
«Что ты на меня так смотришь? продолжал Хаим. Думаешь, у нас нет оружия? Так ты ошибаешься!.. Гитлер проглотил Чехословакию, а у них как-никак были первоклассные оружейные заводы. И вот теперь оружие это бродит чуть ли не по всей Европе. Говорят, чехи его сами разбросали, чтобы не досталось нацистам И правильно сделали! Но есть же на свете еще и сионисты, и они, конечно, клюнули на это оружие Ей-богу! Мы купили новенький пулемет «ZB». Ты знаешь, что такое «ZB»? Очень просто: «Z» это «збруйно» оружейный, а «B» город Брно!.. Но если ты еще узнаешь, где мы купили тот пулемет, так ты, Илюшка, просто умрешь от смеха. Сказать тебе?»
Томов лишь развел руками.
«Я таки скажу тебе! торжествующе произнес Хаим. Купили пулемет здесь, в Констанце, в каком-то припортовом притоне Ну, я спрашиваю, что это по-твоему? Если на минуту только представить себе, что Хаим Волдитер из Бессарабии на деньги американских сионистов покупает у румынских проституток для евреев Палестины пулемет чешского завода, который достался немцам? А?! Разве это не потеха?»
«Если и потеха, то все-таки не смешная» задумчиво ответил Томов.
«Не смешная?! переспросил Хаим. Ну, ну Она, Илюшка, с кровью! Слышишь? С кровью!.. И, честно говоря, свою кровь мне проливать жалко, может быть, еще пригодится Помнишь листовки с чердака нашего дома? Вот потому, хочешь не хочешь, приходится ехать Прощай, Илюшка!.. Пиши: Тель-Авив, до востребования»
Так они расстались тогда в Констанце. Дойдя до перекрестка, Хаим оглянулся: Илья Томов стоял на том же месте и смотрел ему вслед. Высокий, сильный и бесстрашный Где он сейчас? Что с ним? От этих тревожных мыслей у Хаима разболелась голова, захотелось пить. Он протянул руку, но достать кружку не смог: от слабости все поплыло перед глазами, воздух наполнился звонким синим светом, и в этом мареве показалось ему или в самом деле появилась, девушка.
Вечерело. В крохотном помещении синагоги, с трудом вместившем почти всех верующих, было нестерпимо душно, пахло потом и гарью чадящих свечей. Расставленные на старых противнях или просто в наполненных песком жестянках из-под консервов свечи всех сортов и достоинств, начиная от произведений кустарей и кончая шедеврами всемирно известных фирм, были наглядным свидетельством имущественного положения их владельцев. Но независимо от этого свечи или горели ровно и ярко, или, оплывая растопленным воском, оседали и, скорчившись, догорали. Как люди
Раввин Бен-Цион Хагера стоял перед бархатной занавеской, за которой в парчовых и плюшевых чехлах хранились священные торы. С обеих сторон его столика, похожего на пюпитр, на котором лежал пухлый молитвенник, высились огромные серебряные подсвечники: в каждом из них, согласно талмуду, утверждавшему, что бог сотворил мир в семь дней, горело по семь свечей, установленных в один ряд.
В торжественной тишине, согласно традиционному порядку «кто повышает голос, тот не верит в силу молитвы», Бен-Цион Хагера сдержанно, но величаво, как это и подобало раввину, читал нараспев особые вставки для Новолетия в молитве «амида». Лишь изредка верующие трепетно произносили «аминь!». Наступал новый, пять тысяч шестьсот девяносто девятый год
Несколько в стороне от раввина, с накинутым поверх головы «талесом», раскачиваясь в такт чтению, самозабвенно молился шамес синагоги. В соответствии с наказами ученых предков он весь отдавался священной молитве, благочинно всхлипывал, воздавая хвалу всесильному, всесвятому, всевышнему И вдруг шамес почувствовал, как стадо трудно дышать, словно кто-то сдавил горло, сердце всполошенно заколотилось и замерло. Он откинул на затылок парчовый, пожелтевший от времени талес, осторожно вдохнул полной грудью спертый воздух, но острая боль под лопаткой почему-то не утихала. Тогда он протиснулся к скамейке и тяжело опустился на нее.
К нему пробрался хромой приятель и вопросительно заглянул старику в лицо.
Вот тут что-то сказал шамес и указал на левую лопатку.
В этот момент раздались величавые звуки «шофара», и синагога содрогнулась от голосов молящихся. Хромой приятель шамеса, не обращая на это внимания, взял старика под руку, повел к выходу и во дворе усадил на лавочку.
Так душно, что можно богу душу отдать, сказал хромой могильщик, кивнув на синагогу. Скорей всего от чада самодельных свечей. Болит? Отчего бы это?
А я знаю? переводя дух, с трудом ответил шамес.
Может, дать немного воды?
А я знаю?
Хромой принес кружку воды. Шамес выпил глоток-другой, выпрямился, глубоко вздохнул.
Кажется, чуточку лучше И вдруг стал валиться на бок. Сбежались люди, стали искать в толпе доктора, но подошла тетя Бетя и сказала, что покойнику никто уже не поможет
Тело шамеса унесли в крошечную и почти пустую комнатку на заднем дворе синагоги, где он жил как отшельник, и положили на пол, произнеся краткую молитву, накрыли черным покрывалом, еще утром заботливо приготовленным для молодого приезжего парня.
И покойник лежал ночь, весь следующий новогодний день, потом целые субботние сутки. Лишь во второй половине воскресенья шамеса понесли на кладбище. Хромой могильщик положил покойнику на глаза по черепку, третьим, побольше, накрыл рот этого требовал обряд: в загробной жизни человек избавлялся от присущей ему на земле скверны от жадных, завистливых глаз и ненасытного, сквернословящего рта. Могильщик на прощание наклонился к покойнику и стал настойчиво нашептывать ему на ухо:
Это я, твой хромой приятель. Прошу тебя, будь снисходителен, не сочти за труд и сбегай к богу, замолви за меня словечко и за знакомых тебе Аврама, Бореха, Шмуэля, Гитлу, Двойру, Сурку, Янкеля, Симху, ну, и за всех остальных, конечно Попроси его ниспослать нам немного счастья, хорошего здоровья, и пусть он наконец-то чуточку глянет вниз, сюда, на землю! Пора уже, кажется, сжалиться над нами Ты сам прожил немало и, слава богу, видел и знаешь, что тут творится! А ему стоит только захотеть, так и здесь еще может быть ничего себе