В семью раввина Ойя попала еще в Фамагусте. При переезде в Лимасол больная жена Бен-Циона взяла с собой выгодную работницу. Ойя была старательна и безотказна.
Когда же в предвечерние часы Ойя заканчивала работу и приводила себя в порядок, она казалась писаной красавицей. И соседки-гречанки поговаривали, будто господь отнял у девушки речь лишь потому, что наделил ее такой красотой.
В Лимасоле частым гостем раввина бывал Стефанос отставной полицейский сержант, содержавший на паях с реббе у портового пакгауза кабак с притоном. Всякий раз, когда девушка попадалась ему на глаза, толстяк, поглаживая усы, жадно оглядывал ее с ног до головы И о чем-то подолгу шептался с раввином.
Было это минувшей весной. В один из предпасхальных дней, когда вся подготовка к празднику в семье раввина подходила к концу, Бен-Цион Хагера неожиданно заявил, что недозволительно в течение всей пасхальной недели пребывание в их доме человека иной веры По священным пасхальным законам, добавил он, все, начиная с пищи и кончая посудой, должно быть кашерным и, конечно, чисто еврейским. При этом Бен-Цион дал понять, что девушку придется хотя бы на время определить к Стефаносу.
Узнав о том, что ее отдают в кабак, Ойя замотала головой и, закрыв лицо руками, убежала. Она всю неделю скрывалась во «флигеле», где теперь маялся в тифозном жару Хаим Волдитер. За исключением Бен-Циона и его дочери Цили, все знали, где находилась девушка. Ей тайком от раввина приносили еду, утешали, жалели. Но что могли сделать они, запуганные отцом дети: лишь Циля, пышногрудая, статная красавица, с большими карими глазами, любимица отца, имела право возразить раввину. Остальные дети: и старшая горбатенькая Лэйя и даже сын Йойнэ должны были молча повиноваться.
Только незадолго до Нового года Хаим Волдитер пришел в сознание. Смутно различив худенькую и молчаливую девушку, сидевшую подле него, он с трудом повернул к ней голову и попросил пить.
Девушка склонилась к больному, вглядываясь своими черными, как смола, глазами в его изможденное лицо, и тут же проворно поднесла кружку с водой ко рту Хаима.
Солнце уже взошло, когда пришла тетя Бетя. Смерив больному температуру, она вздохнула с облегчением: слава всевышнему кризис миновал. Надо немедленно сообщить об этом раввину, пусть порадуется, что господь смилостивился и оставил в живых молодого парня. Но в дверях она столкнулась со стариком шамесом и его хромым напарником. В руках одного было свернутое черное покрывало, которым накрывают покойника, другой держал подсвечник и свечи.
Фельдшерица со слезами на глазах от счастья, вместо обычного приветствия встретила «хевра кадишу» радостным восклицанием:
Все! Все, вы слышите?!
Так к чему так радоваться? склонив голову набок, удивленно спросил шамес. Я и сам знал, что бедняга и до утра не дотянет Пойдемте, надо опешить! До полудня мы должны отнести «месса» к священному месту Вы видите, где уже солнце? Скоро Новый год О! указал старик на небо.
Вы что, одурели? вскрикнула фельдшерица, только теперь догадавшаяся о цели прихода «хевра кадишу». Сумасшедшие! Кризис у холуца миновал благополучно Вы это понимаете? Он поправляется! Он жив!
А мы думали разочарованно произнес хромой и невольно вытянул руку с подсвечником.
Женщина набросилась на него, размахивая кулаками и продолжая отчитывать:
Кто вас просил об этом?! Такое придумать: копать могилу, пока человек еще жив?! Ужас!..
Шамеса это обидело.
Что значит: набрасывается на нас с кулаками? возмущался он, когда вышел с напарником на улицу. Как будто мы хотели, чтобы парень умер? Кричит «ужас»! Скажите пожалуйста А она знает, что есть обряд? Ей, конечно, на все это насвистеть! Ну, а скажем, если бы таки да холуц преставился? Тогда что? Подумала она, что завтра праздник? А после завтра суббота? Тоже ведь нельзя хоронить!.. И потом пусть попробует в такую жару сидеть все дни и ночи напролет с разлагающимся покойником Хэ! Думает, шамес все стерпит! А кукиш не хочет, старая ведьма, погибель на ее голову! Можно подумать у меня нет обязанностей поважнее. Гвалт подняла такой, будто мы хотели убить человека
Хорошо, хорошо, прервал его излияния хромой напарник. Пусть так, пусть не так Но к чему, хочу я вас спросить, почтеннейший шамес, надо было нам в такую невыносимую жару копать яму, да еще такую глубокую? Я же говорил хватит! Так нет: «еще!» И все мало
А что такое, что? Боитесь, она будет пустовать?
Это так, да, но все же надо было бы ее зарыть Неудобно. И притом ведь порядок же предписывает, кажется, я знаю?..
Можно, конечно, ее прикрыть нехотя согласился шамес. А если нет, так что? Э! Только бы эти мне беды остались Пригодится она. Как-нибудь
Когда Хаим открыл глаза, было раннее утро. Свежепобеленные дощатые стены, тщательно подметенный земляной пол, маленькое оконце, сквозь которое ярко синело чистое, еще не выбеленное жарой небо. Где он? И тут же вспомнился пароход «Трансильвания», последние дни перед отъездом, волнения, прощание с друзьями. Да, он, Хаим, ехал в Палестину. Потом, кажется, заболел Да, да, заболел, его ссадили с парохода. Но куда? Впрочем, кажется, ему повезло: его подобрали добрые люди, выходили.
Хаим снова обвел взглядом сарайчик, заметил на табуретке у своего изголовья покрытую чистой тряпочкой кружку, видимо, с водой, какие-то лекарства: кто-то о нем заботился. И от сознания этого стало легко, даже радостно, мысли потекли спокойно, медленно. Казалось, все страшное осталось позади, впереди его ждало счастье.
В памяти всплыл маленький зеленый румынский городок его детства Болград, тихие улочки, залитые солнцем сады, каменное здание мужского лицея, где учились Хаим и его друзья. Впрочем, далеко не все были его друзьями. Настоящим другом был Илья Томов. Милый, умный, верный Илюшка. Как-то, копаясь на чердаке, они обнаружили тщательно спрятанные связки книг и газет, листовок и прокламаций, которые оказались нелегальной большевистской литературой, чудом сохранившейся еще со времен революции в Бессарабии.
Тогда Хаим стал приносить в класс то листовку, то прокламацию, то газету. Лицеисты читали их взахлеб, горячо обсуждали. Наиболее активными были его одноклассники Илья Томов и Вальтер Адами. Но однажды ночью жандармы оцепили базарный квартал, а перед домом Волдитера установили пулемет. Агенты сигуранцы ворвались в дом, учинили обыск. Хаима увели с собой и посадили в «погреб» полиции.
По городу распространились самые невероятные слухи. В лицее появились полицейские комиссары, по коридорам шныряли сыщики сигуранцы.
Через некоторое время Хаима Волдитера выпустили. Остриженный наголо, бледный, худой, точно после тяжелой болезни, он был встречен друзьями, как герой. Несмотря на жестокие истязания, он никого не выдал сигуранце, а вот имя доносчика стало ему известно. Это был один из лицеистов, сын местного богача, владевшего мельницами, маслобойнями и пекарнями. Имя предателя стало притчей во языцех среди лицеистов. На стенах появились надписи, клеймившие иуду. Сторожа стирали мел, но появлялась надписи, сделанные краской, дегтем, смолой. В конце концов директор лицея был вынужден просить родителей доносчика перевести сына в лицей другого города. Богачу все было под силу, а вот перед Хаимом Волдитером двери всех лицеев страны закрылись навсегда. Так он стал работать в керосиновой лавке своего дядюшки. Да, много прошло времени с тех пор Ушло детство, жизнь обернулась для них суровой стороной. И для Хаима и для Ильи. Совсем недавно, в Констанце, перед отъездом он встретил Илью. Тот получал в порту грузовые автомашины «шевроле», прибывшие из Америки для гаража «Леонида и К°», где Илья работал.
«Я слышал, ты уезжаешь?» спросил Томов.
«Да, еду», вздохнув, ответил Хаим.
«А куда, если не секрет?»
«Куда? Сам не знаю, как всегда, пожав плечами, грустно ответил Хаим. Говорят, там, за синими морями, мед течет, вот я и еду попробовать его. Но, честно говоря, боюсь. Илюшка, как бы тот мед не оказался горчицей Ей-богу! А что мне делать, если Гитлер безнаказанно проглатывает одну страну за другой и, как поговаривают, собирается наведаться сюда? Сам понимаешь: мне тогда крышка!» И Хаим выразительно вздернул кверху обернутый вокруг шеи поблекший галстук.