За посевными заботами весна прошла незаметно. Лето наступило, и уж осень багряным холодом дохнула О Лиде ни слуху ни духу. Все лето ее никто не видал.
Снова Илья Ануфриевич забеспокоился, сыновей в соседние села послал поспрашивать, ненароком не встречалась ли кому-нибудь она.
Но никто Лиду не встречал.
Разом и время осенней охоты подоспело. Мужики, как водится, снарядились в самые глухие места, на дальние озера, в глубь лесов, где обитали дичь непуганая и зверь неосторожный.
Сам Илья Ануфриевич собрался на медведя. Подобралось с ним человек пять. Поднялись они в верховья речки Тюрино. И вышли на след рослого медведя. Да решили не спешить, подождать до зари, уж брать, так наверняка.
Вечером сидели у костра, ну и, как обычно, веселили друг друга охотничьими небылицами. Вдруг за спиной у Ильи Ануфриевича, не далее как в трех шагах, ветка хрустнула, и так гулко, как выстрел посередь ночи. Все пугливо обернулись, опасаясь, что медведь, не спросясь, сам к ним пожаловал.
А у дерева стояла Лида, босая, косматая. Сарафан на ней обтрепался, волосы распущены, как ведьма лесная.
Мужики так и ахнули.
Илья Ануфриевич спешно вскочил и к ней бросился: «Лидушка, солнышко ты мое ясное, пошто от отца прячешься»
Она же с воплем кинулась прочь от костра, в темень ночи. Эхо рванулось ввысь и легко понесло над вершинами деревьев ее тяжелый, надломленный крик.
В темноте они ходили по лесу и звали ее, уговаривали выйти, но она не откликнулась на уговоры. А с рассветом все разошлись в разные стороны, настойчиво искали ее, но не нашли. И медведя не завалили, кто-то заботливо увел его подальше от человеческого азарта.
Уж не Лида ли позаботилась о нем?! в недоумении разводили руками мужики.
А через несколько дней ягодники и грибники опять видели ее в сосновом бору, только издалека. Близко она ни к кому не подходила. Но видеть ее стали постоянно. Ходила она неподалеку от Лышегорья, не пряталась, и люди подумали: «Глядишь, совсем успокоится, да и в деревню придет».
Возможно, так оно и случилось бы, но беда никогда не ходит в одиночку
Начиная с самой весны сушь в тот год стояла небывалая. Лышегорские старики такого лета припомнить не могли. Лес истомился, обсох, припекся на солнце, сосны облупились, как губы после долгой, изматывающей лихорадки. А мох на борах, будто порох рассыпанный, поднеси спичку, и пойдет огненная кутерьма.
Все живое не выдерживало уже этого пекла. Рыба в реке дохла. Огромные туши семги несло вниз по течению белыми животами вверх, как бревна на сплаве.
Ждали августовских гроз с рябиновыми ливнями, водяными, падучими. А грозы все шли без ливней, сухие и страшные, по ночам огненные сполохи до режущей жути слепили глаза, а днем в высоком небе погромыхивали раскаты, глухие и отдаленные. Рябина тем временем вызрела, соком налилась, разрумянилась до густого малинового отлива, но дожди так и не шли.
В такую непогодь нет большей беды для деревни, чем лесной пожар. Не раз случалось, что на своем пути он вместе с борами и целые села уносил, все дотла, до черной неродящей земли выгорало. Страшная беда, не приведи господи.
Только Лышегорье всегда она стороной обходила. А этим летом у всех душа изболелась, предчувствовали люди, что их черед пришел гореть, и напряженно ожидали, когда сухостой повернет на холодную осень.
Тут еще про дурную примету все невзначай вспомнили. Мол де, зимой-то оказия не зря приключилась, ярились лышегорские мужики без ума, без пользы, вот и плата подкатила
Дело зимой вот как вышло.
Молодой парень из Засулья, соседней деревни, посватался к лышегорке Злате Кузьминой. И она вроде бы совсем не прочь была предложение его принять Пахов ей нравился. Но родитель Златы, мужик донельзя вздорный, под стать старшему брату Павлу Калистратовичу, отцу Селивёрста, закуражился, начал сердито выговаривать:
Не для того я дочь-красавицу растил, чтобы вот так ни с того ни с сего засулянину сопливому ее отдать. Возьми, мол, ни за што ни про што. Не выйдет, грозно прошипел он. Нам такой жених совсем неподходящ-щ-щ!
И отказал парню, даже на порог не пустил. Паховы, конечно, обиделись. И вся паховская родня приняла это как вызов. А сам жених затаился, выждал. И в святочную ночь, когда Злата у подружек гадала до полуночи, подкараулил, посадил ее в сани да и айда домой. Приезжал он не один, с приятелями, на нескольких санях, на случай, если отбиваться придется.
Отец Златы рано утром хвать-похвать нет девки. К подружкам, а те не слыхивали и не видывали ничего. Однако из прохожих кто-то случайно встретил молодых засулян и приметил, что вроде бы они кого-то поджидали, а может, и гостили у кого. И подтвердил, что Иван Пахов среди них был.
Кузьмин обежал несколько дворов, но ни у кого Пахов не гостил вчера. Тогда, видимо, смекнув, в чем тут дело, бросился он к мужикам:
Осрамили Лышегорье, девок наших воровать стали засуляне сопливые! Все это косоплетка Пахова, колдунья проклятая, плетет да вертит, на село наше чернь возводит. Срам, мужики, срам-то какой! вопил он истошно на всю улицу.
В местах наших считается за смертный грех что-либо украсть независимо, что движимое, что недвижимое, что живое, что сердцем и чувством облюбованное. И самосуд людской в таких случаях легко и быстро возмездие вершит.
Но тут был случай особый. Все вспомнили о несправедливом отказе Кузьмина молодому Пахову, и хотя гудели мужики неодобрительно, однако с действиями не спешили. К тому же и знали, что старуха Пахова была первейшая на всю округу ворожея и чаровница мстительная. Сомнений ни у кого не было за внука она постоит. Потому побаивались, как бы еще какую-нибудь проказу не схлопотать.
Кузьмин догадывался, что мужиков сдерживает. И жену свою спешно послал к лышегорской колдунье Марфе-пыке. Она тоже ворожбой и черной магией занималась с детства, но славы такой, как Пахова, не имела. Возможно, оттого, что отец ее, Лука Ерофеевич Кычин, в наследство от которого Марфа получила чернокнижие, слыл человеком жестоким. И слава его недобрая тенью легла на дочь. Марфа-пыка усердием своим, умением утешить баб в горе повседневном вовсю старалась пробудить в людях уважение и доверие к себе. Только вот Лиде чары и ворожба ее не помогли. И когда кто-то из баб попрекнул Марфу-пыку, она тут же нашлась и сан свой колдовской не уронила:
Тот ссыльный, пэ-аппостоялец Лидин, отступник, веры в нем никакой ни в царя, ни в бога, ни в черта лысого, ответила Марфа горячо. На такого слова мои вещие не действуют, черства душа его и не чутка к словам сострадальным, участливым. Вот он и не отпу-пу-ускает нашу Лидушку, вселив в нее беса своего п-по-о-охотливого
И людям показалось убедительным: душа неверующего, вроде бы и не живая, к состраданиям глубоким невосприимчива.
Со старухой Паховой Марфа-пыка давно ждала случая помериться силой. Как только Кузьмин постучал ей, она сразу же налегке кинулась из дома в дом, заверещала, заприговаривала, мол де, чары Паховой потуги жалкие, зло вершит старая, а добро все ж выше зла и зло перебивает
Мужики, добро и доблесть пэ-пэ-по-омнят люди и в страшный час, и в час радостный
Слова Марфы-пыки подхватили бабы, стыдить мужиков стали, а тут еще и сам Кузьмин масла в огонь подлил:
Ставлю две бочки браги, если Златушку отобьем
А ча-аво бы и не отбить, выдохнули разом мужики.
Тут же снарядили подвод десять, сели кто с кольями, кто с батогами, поехали, нетерпеливо погоняя лошадей. Они не сомневались, что возьмут верх над засулянами. Давно велось, что лышегорские мужики крупнее, ядренее засулян, и кулак у них потяжелее, поухватистей.
Ну и как водится, бока засулянам намяли. Только вот Злата ехать с ними совсем не хотела, считая, что дело вроде бы решенное жених ее в дом к себе привел, вспять не повернешь. Но отец сгреб Злату в охапку, вынес из паховского дома и кинул в сани под одобрительный гогот мужиков.
Что ты, девка, стыдишь нас перед соседями, не зря же мы кулаки чесали, безобидно шутили они, забыв уже о драке.
Оставьте меня тут, мужички родименькие, заплакала Злата.
Давай, ребята, поворачивайте лошадей, забегал хлопотливо вокруг подвод Кузьмин, поворачивайте скорехонько, бражка студеная, сладкая ждет не дождется, весело кричал он. А слезы девки легкая утеха. Чего на них глядеть, сердце жалобить. Пройдут да забудутся. Экая оказия. Валяй к дому Добро сделали, и ладно Век благодарен буду