И так жалобно она просила, так тревожно звала, что от мольбы ее сердечной и неуемной у людей душу переворачивало и мурашки по спине шли. Бросятся бабы ее уговаривать, утешать, уведут домой, успокоят. Затихнет она на день-два. А там, глядишь, к реке пойдет.
Спустится с угора, сядет на большой валун у самой воды и глядит-глядит в журчащий по камням поток, как в зеркало, будто кого-то высмотреть хочет И начнет опять причитать со стоном да мольбой так, что эхо, стремглав, страданиями ее воздух наполнит:
О, белая лебедушка, слетай в чистое поле, за синее море, за крутые горы, за темные леса, за зыбучие болота, отыщи моего милого, сердечного, моего Димитрия Ивановича, протяжно зовет она. Скажи ему, лебедушка, что не могу я ни жить, ни быть, ни пить, ни есть все на уме его держу, господи-беда. Лишь он милее свету белого, милее солнца теплого, милее луны прекрасной, милее всех и даже милее сна моего сладкого во всякое время и во всякий час. И нет мне больше жизни без него ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером Тоска меня съедает и тело сушит. О-о-о, господи-беда
И так часами она стенает и причитает, пока силы совсем не покинут и не падет она в полном изнеможении, прокричав весь голос свой, но так и не дождавшись ответа от Дмитрия Ивановича. В селе все чаще стали беспокоиться, как бы она руки на себя не наложила. И увидев в очередной раз Лиду у реки, ребятишки спешно летели к Илье Ануфриевичу
Дом Лида запустила, хозяйские дела забросила, скотина на дворе стояла некормленая. Родня с ней совсем измучилась. И с наступлением холодов отец взял ее к себе, чтоб сообща, всей семьей, помочь дочери преодолеть недуг.
Однако Лида потихоньку сбегала в свой нетопленый дом, закрывалась в комнате Дмитрия Ивановича и сутками просиживала одна, обложившись со всех сторон книгами Шенберева единственное напоминание, оставшееся о его жизни в доме. После смерти Дмитрия Ивановича Лида аккуратно уложила книги в большие ящики. Илья Ануфриевич все ждал, что кто-нибудь из Шенберевых попросит выслать их. Но время шло, а никто не просил.
Лида открывала ящики и выбирала те книги, что когда-то зимними, тягучими вечерами Дмитрий Иванович любил читать ей вслух. Она нежно гладила обложки книг, словно самого Дмитрия Ивановича хотела приласкать. Отыскивала в них памятные страницы.
«Вокруг себя на все глядит, и все ей кажется бесценным, произнесла она полушепотом. Все душу томную живит полумучительной отрадой»
Она услышала, будто вслед за ней, повторяя слова, звучит негромкий, приглушенно потрескивающий голос Дмитрия Ивановича. Прислушалась, голос пропал, помолчала и снова продолжила:
«И стол с померкшею лампадой, и груда книг, и под окном кровать, покрытая ковром, и вид в окно сквозь сумрак лунный, и этот бледный полусвет»
Ей показалось, что голос его звучит все явственнее и настойчивее. Она невольно стала читать чуть медленнее и глуше, чтобы лучше слышать его
«Татьяна долго в келье модной как очарована стоит. Но поздно. Ветер встал холодный. Темно в долине. Роща спит над отуманенной рекою», теперь голос его вторил слово в слово
О, господи-беда, да неужели это ты? Как голос-то близко, и слова все твои, тобой так читанные
Она резко повернулась да и обмерла. На пороге у двери стоял он, тихо, приветливо улыбаясь:
Читай дальше, Лидушка, читай, не беспокойся, я посижу рядом с тобой и послушаю.
Да ты ли это, Димитрий Иванович, господи-беда, уж не схожу ли я совсем с ума!..
Она протяжно застонала от боли жгучей, пронзительной.
Это я, Лидушка, я. Только ты не гляди на меня, больно худой я стал и немощный. Земля-матушка грудь мне продавила, дух-то давно отлетел, и лицо мое ссохлось, пожухло как лист опавший.
Да ведь хорош ты, Димитрий Иванович, и лицом пригож, что наговариваешь на себя. Неужели глаза мои видеть перестали, и вся подалась вперед.
Ты не подходи, Лидушка, не мучай себя. Я посижу рядом, тебя послушаю и уйду, голос его звучал глухо, болезненно, а ты читай там, где Татьяна прощается с родными местами, помнишь, как мы любили с тобой эти строки.
Неужто помнишь?
Все помню, каждый день нашей жизни с тобой, счастливой и неповторимой. Во снах часто, по многу раз, все мысленно проживаю. Да что было не вернешь Он вздохнул тяжело. А ты читай, и не торопись, стих у тебя звучит как легкокрылая музыка. Хорошо-то как слушать тебя. Стих летит и не гаснет. Читай, Лидушка.
Да смогу ли, Димитрий Иванович, я ведь никогда вслух при тебе не читала.
Как не читала. Я все дни тебя слушаю, а сегодня решил на тебя посмотреть, вот и показался.
Что же ты мучил меня столько времени, давно бы открылся?..
Ну да в том явлении моем что, кроме печали Только ты читай и не оглядывайся, а я у тебя за спиной сяду, хорошо?! Читай то место, что я прошу.
Смогу ли я, господи-беда?..
Сможешь. В тех пушкинских строках наше с тобой утешение вечное Читай, настойчиво повторил он и сел на стул возле окна.
Лида медленно повернулась к столу, в груди ее все отяжелело, набрякло, она с трудом перевела дыхание, пытаясь успокоиться, унять волнение, но справиться с собой не могла и невольно обернулась в сторону Дмитрия Ивановича.
Я тут, читай, Лидушка.
Да-да
И стала искать нужную страницу. Потом по-девчоночьи всхлипнула плаксиво и принялась читать там, где взгляд ее выхватил волнующие строки:
«Вставая с первыми лучами, теперь она в поля спешит и, умиленными очами их озирая, говорит: «Простите, мирные долины, и вы, знакомых гор вершины, и вы, знакомые леса; прости, небесная краса, прости, веселая природа; меняю милый, тихий свет»
Лида всхлипнула и опять оглянулась в сторону Дмитрия Ивановича. Но он сидел погруженный в себя, завороженный стихом, печальный и таинственный.
Ты что же, Лидушка, остановилась? и поднял на нее усталые глаза.
Тяжко мне, Димитрий Иванович, читать это
Еще немножко, а то уж и уходить надо.
Как уходить? простонала она. Разве ты не совсем пришел?
Нет, только посмотреть на тебя.
Лида не выдержала и бросилась к нему, желая обнять, прижаться и замереть в объятиях!
Но Дмитрия Ивановича уже не было в комнате, она сбила пустой стул, дернула дверь, больно ударилась о косяк, упала, вновь вскочила, завертелась по кругу, скинула крючок, выскочила в сени. Дмитрия Ивановича и след простыл.
Вечером Илья Ануфриевич нашел ее в холодной комнате среди раскиданных книг, заплаканную и совсем обезумевшую от горя. Подогнал сани, завернул Лиду в шубу и вновь отвез домой. А дом Селивёрста заколотил и ворота, и двери, и окна.
Лида пролежала в постели почти до самой весны. Все диву давались, что болезнь ее оказалась столь непоправимо глубокой и затяжной. Случалось и прежде, когда душевная хворь на кого-то из лышегорских девушек находила. Страдали они, мучились, но шло время, и постепенно возвращались к заведенному порядку. Конечно, тускнели, однако жизнь брала свое и приносила хоть какой-то покой. А тут чем дальше, тем болезненней, горше и мучительней становилась жизнь Лиды. Совсем как дитя малое стала, ни ума ни разума, лишь тихая, гнетущая тоска занимала ее всю без остатка.
И уж те немногие, кто еще осуждал ее за невоздержанность, за измену Селивёрсту, теперь проникались сочувствием, понимая, что прихотливая плоть, пусть даже самая пылкая, необузданная, так долго властвовать над человеком не может. У невоздержанной страсти жизнь всегда бывает скоротечная, короткая, как дождь июльский прошумит падучим ливнем, пусть даже обильным, но глядишь опять солнышко сверкает и жизнь тешится в теплых лучах.
А с наступлением весны, когда кругом подсохло и трава молодая в добрый рост пошла, Лида как-то днем ушла из дому и пропала. Кинулись искать, но не тут-то было, как сквозь землю провалилась.
Лишь недели три спустя кто-то случайно встретил ее на лешуковских пашнях в Верхнем заулке. Окликнул, но она, не оборачиваясь на зов, перешла поле и скрылась в березняке.
Илья Ануфриевич с сыновьями поспешил туда, но сколько они ни ходили, ни кричали, по кустам ни шарили, Лиду так и не встретили. Илья Ануфриевич не успокоился, каждый день отправлялся на поиски, и все безуспешно. Наконец старики лышегорские, видя, что зря он силы тратит, стали его уговаривать: «Брось ты, Ануфриевич, маяться. Раз она жива, да в лесу, то лес и вылечит ее, и разум вернет. Нет лучше лекаря от печали и душевной тягости, чем лесной покой. Не мешай ей, пусть так поживет».