Но там, в ящике на ржавом дне (с чего проржавело?), лежало письмо. Я оглядела его. Я столько раз ждала, что будет письмо о т т у д а, из того недалекого города, и всегда приходили другие. А тут оно. Это было оно! На секунду я забыла обиду, забыла, что произошло расставание (уже произошло), что все у нас потеряно. Просто обрадовалась его почерку милому, круглому, крупному, детскому Потом вспомнила статью-окрик. Побежала было по лесенке, но сдержала шаг. Заставила (с трудом), заставила себя сначала разложить газету и все прочитать. Статья действительно была довольно лояльна для разгромной, разумеется. Кое-где вдруг выпады, вроде: «с достойной удивления самоуверенностью автор утверждает». Это, вероятно, вписали другим почерком. А он бледнел лицом и темнел глазами, смущенно взмахивая ресничками. Разве так поступают, мой милый Растиньяк? Неужели Коля выиграл?!
Потом распечатала письмо.
«Аня! Дорогая Анечка!
Не хочу, чтобы ты думала, будто я поступил так от обиды или только потому, что не согласен с твоей статьей. Я с ней и правда не согласен, но дело не в этом. Мне пришлось. Тебе этого не понять: мы ведь никогда не говорили о т а к о м. И потом если б не я, это сделал бы кто-нибудь другой, только грубее и злей. Не сердись. Не думай обо мне хуже, чем я есть. Мне очень плохо сейчас. Очень».
И приписка:
«Помню тебя каждую минуту».
* * *
А какие вы читаете книги?
А в какие вы летаете страны?
А какое вы хотели бы чудо
Строгое
или смешное?
Так не думать о тебе плохо, мой дорогой? А думать хорошо? Ах ты мой славненький! Худо тебе? То есть, значит, еще не уговорил свою совесть, что надо поступать именно так, да? Ведь палач он тоже легко убедит себя, что если не он, то другой. А он нежней голову оттяпает!
Мной овладела веселая злость. Я содрала со стен его полки и идиотские цветочницы и выкинула на помойку. Вместе со щеткой для стен. Я собрала в кучу даренные им чашки, вазочки, кошелечки из тисненой кожи и такие же обложки для всяческих книг и документов. Были еще распрекрасные закладки, которые он мастерил сам. Ах, умелец! Ах, любитель подарков! Я запихнула все это в нижний ящик комодоподобного столика и тотчас позвонила своей портнихе и приятельнице, что хочу, мол, отдать ей кое-какие красивые черепки. Его письмо произвело странное воздействие:
а) не хотелось плакать,
б) смешила его самонадеянность («достойная удивления», да? Так мы говорим теперь?). Он, видите ли, думает обо мне и я должна растрогаться, ему плохо пожалеть. И этот человек еще делал вид, будто почитает за честь
в) откуда-то выбивалось чувство преодоленной беды и победы. Я тебя победю! Нет, я тебя побежу Есть предположение, что человек (охотник, воин) из суеверного страха не говорил о возможности своей победы в первом лице единственного числа, вот и глагола не возникло. Но мне сейчас зверь представлялся не сильным и не опасным.
Мы почти ничего не знаем о себе!
Позже я это письмо зачитала в лохмотья, я искала и находила в нем и любовь его, и уважение, и доброту. Даже желание оградить («другой грубее и злей»).
Я была уверена, что как-нибудь вечером, идя от друзей или из библиотеки, встречу этого человека, он кинется ко мне, будет просить прощения, и я прощу. Может быть. Но я скажу сначала то, что ему надо знать, если он хочет остаться Ну, в общем, если он человек! Я скажу, что всегда найдется возможность стать палачом (через силу: вряд ли это призвание) и найдется, кому им стать. Но тут дело не в том.
А вот т ы, лично т ы можешь? Можешь делать эту работу? Ради чего бы там ни было? Можешь или нет? И он поймет. Ему просто никто никогда не говорил такого, ему, может, не приходилось выбирать.
Я вела неслышимые диалоги с ним. Постоянно. Его незримое присутствие в городе я ощущала всеми нервами. Да здесь была и логика: не для того ли старался, чтобы вернуться? Но время шло, никакой такой трогательной встречи не происходило, а жизнь катилась волнами, то захлестывая, то выбрасывая на отмель. Я не была так беспомощна, как ему казалось. Ведь когда надо приспосабливаться, так и приспособишься, верно? У меня оказалось много друзей. Да вот хотя бы эта подруга, что оставила мне свою прекрасную осеннюю дачу
Вечерами здесь, на даче, бывает немного страшно: в яблоневых ветках скапливается темнота неровно, гнездами. Чьи это гнезда? Но я успокаиваю себя: ведь там висят яблоки плоды дерева на полумягких, полудревесных черенках. Дерево переходит в них в эти прохладные, покрытые дымкой плоды, и, значит, ничего дурного возле этого чуда быть не может. И я гляжу в темноту уже с доверием, а над садом, на высоких елях во сне вскидывают крылья воро́ны, и я ощущаю себя частью сада, сродни деревьям, яблокам, черным птицам, и вдруг все во мне наливается веселой, будоражащей силой, так что трудно усидеть в доме. И сон приходит не скоро, но какой-то охватчивый: охватит, уведет в травы, в листья, в чужие улицы и потом снова бросит на старую деревянную кровать в уже посветлевшем от утра доме. И на какое-то время не помнишь о делах: ни о новой работе, ни о новом начальнике В. П. Котельникове, ни о девичьих ресницах, прикрывших растерянные, бедные, милые, да, в сущности, милые глаза. Надо было, однако, помнить все. Как было. Как есть. И я помнила. И, совершая свои круги вслед за красным солнцем без лучей какие-то порочные круги в своей красной кофте, в своем ожидании, хотя чего ждать-то, когда такая осень и ты такая, чего ждать осенью? отворачивалась от телефонных будок. Осень хочет тишины. А тут вдруг эта беготня, бесстыжесть эта. Пыльно по дорогам Сначала надо набрать восьмерку, и только если нет частых гудков Нет, нет, не сегодня!
Я позвонила ему за два дня до своего предполагаемого выхода на работу. То есть я еще не была до конца оформлена, но предположительно был назван день. И я позвонила. Надо же уточнить! (Будто не было Отдела Кадров с этой родинкой.) Он снял трубку и спросил недружелюбно:
Алё, алё, кто это?
Это я.
Мой голос как-то неестественно пискнул. Но он узнал.
О-о-о!
И была тут мягкость, облегчение, радость. Вот сколько всего в одном «о». Или мне хотелось так услышать?
И тотчас спросил:
Где ты?
На даче.
Где это?
Я назвала.
А если бы я приехал?
Я не ждала этого. Но хотела. А решения не было.
Что? спросила я. Плохо слышно. Сейчас перезвоню. И привалилась к будке. Нельзя этого. Нельзя.
Я увидела его гораздо раньше, чем он открыл калитку. Я, кажется, проследила мысленно весь его путь от станции до дачи. Во всяком случае он ступил на дорожку сада секунда в секунду в соответствии с показанием моего внутреннего хронометра. Я только не думала, что так разволнуюсь, что будет так неловко. Но он уронил в траву торт, который криво болтался на веревочке, и пошагал, почти побежал навстречу мне, и мы кинулись друг к другу. И никто уже ничего не помнил из того, что было плохо в прошлом. И не было, никогда не было его вины передо мной! А только детское его неумение противостоять темным силам и желание вернуться в город, чтобы мы могли вот так встретиться.
Та, другая женщина, которая была такой собранной и разумной все это время, она сделала шаг назад и стушевалась, забыв диалоги и монологи. Она была здесь лишней, здесь, в саду, и потом в комнате, где были наскоро завешены окна, и в просторной белой кухне, где он, о н, его величество, не спеша, все еще нежно глядя, пил чай и изволил откушать рыбки.
Мы обтекали острые углы в наших беседах. В том числе и семью, в которую он это было ясно вернулся. Он все больше говорил о делах (своих делах), которые шли хорошо благодаря его способностям и уму. Он несомненно был способен и умен, и теперь это всем стало ясно. И я слушала, кивая головой, а та женщина опять позволила себе приблизиться и трезво (оскорбительно трезво) рассматривала его. Как он изменился! Куда девалась с лица «милость», рожденная сочетанием природного спокойствия и сиюминутной неуверенности?! А прежняя смена настроений, дурашливость, шероховатость речи, за которой прощупывалась мысль?
Но я не видела, я ходила вокруг него, притрагивалась к поредевшим волосам, подливала чаю, поддакивала