И вот он поглядел на часы. Я удержала за руку ту спокойную женщину помоги! у меня не было сил попрощаться.
Он тяжело поднялся, схватился рукой за поясницу:
Ой-ой-ой Прости, Анюта, сейчас пройдет.
Перебили?
Радикулит.
Перебили.
Лицо его потемнело (тучи ведь и раньше находили на это чело), но он согнал темноту.
Аня, ты помнишь нашего Первого? Ну, о котором мы тогда говорили зимой когда ты меня испугалась.
«Вы-г-вам»?
Он рассмеялся:
Да. Ты была потом у него, помнишь?
Смутно. Больше по твоим рыболовным рассказам. А что с ним?
В Москву взяли. Он теперь шишка. И, между прочим, мой высокий начальник.
Это хорошо?
А как же.
Он толковый?
Он ко м н е хорошо относится. Звал в гости.
Пойдешь?
О тебе, между прочим, спрашивал.
Откуда он знает?
Ну
Он завязывал у зеркала галстук. Я ждала приглашения. Оно не последовало.
Ты не рассердишься? сказал он. Я просил отдел кадров не спешить с твоим зачислением. Есть мнение, что твой уход из института
Но ты же знаешь, в чем дело, я ведь говорила!
Тем лучше. Пусть убедятся, что там все чисто. А то получится, что я нажимаю, протаскиваю
Я пошла проводить его до станции: темнело, и любой мог обидеть его.
ГЛАВА IIНАЧАЛО ВТОРОЕСИНЕРЕЧЬЕ БЛИЗ КОЗЫРИХИ
Бывает такое время суток, когда вещественность вещей уходит из них, переселяется в тени. И тогда эти тяжелые черные тени лежат на полу, почти живые. А подсвеченные закатным солнцем кресла, стол с тяжелой льняной скатертью, диван все это приобретает воздушную легкость, которая сродни памяти, запечатлевшей мгновенье и длящей его. И человек (в данном случае Вадим или, вернее, Вадим Клавдиевич) с удивлением замечает, что не может оторваться от этого видения, которое имеет еще и то свойство, что группирует вокруг себя другие события, бывшие в одной из твоих жизней (детство ли, юность, фрагмент из недавнего) или примысленные, и вот они обступают тебя, никуда не уводя, а прямо здесь, среди этих потертых, некогда ярких кресел с ковровой обивкой, и тебе не надо перемещаться душой, только притихнуть, сжаться и вот как в большом фортепианном вступлении бетховенской «Фантазии» ты, погруженный в свои мысли, постепенно обнаруживаешь, что ты не один. Партитура твоего пространства, сдвинувшегося во времени, постепенно заполняется почти зримо.
Плавно пересекает комнату мама, высоко и настороженно неся свою прекрасную маленькую головку с гладко зачесанными блестящими, черными волосами.
Ты можешь окликнуть ее, и это не будет противоречить оркестровой разработке темы Тут надо прямо сказать, что, вопреки утверждению большинства, тебе и теперь не кажется, что Бетховен стал плохо слушаться (теперь любят Баха, добаховских композиторов, Моцарта): ты слишком сросся в юности с той романтикой борьбы и преодоления Нет, умом ты понимаешь, и сам ты далеко не борцовский человек, но впечатления детства Впрочем, кто спросит с тебя за это? Ты ведь сам по себе!
Мама останавливается возле старинного (еще ее бабушки) зеркала и любуется собой. Она хороша так, как уже нельзя. Совершенство требует хоть маленького изъяна (и он есть, едва проступает из глубины: нервозный жест, которым приглаживаются волосы, недовольная гримаска, похожая на подергивание).
И ты вместе с отцом тоже любуешься ею. Потому что и отец тут еще не старый, с чуть седеющими висками. Он неспешно и как-то сладостно набивает трубку особым своим душистым горьковатым табаком, который привозят ему пациенты. Он врач. Он прекрасный врач, каких мало на земле, потому что каждая его клеточка кусочек врача и несет в себе его гуманность и готовность помочь. Его, любящего комфорт и свято охраняющего свое достоинство (даже, кажется, слишком, до трудности в общении), любой самый распоследний человек, если болен, может ночью поднять с белоснежных простынь и заставить тащиться на другой конец города. Но за ним приезжают и на машине, часто тоже ночью. Отец никогда не говорит, к о г о он лечит, но его труд ценится высоко, что дает ему некоторую уверенность. Вернее независимость. Он отличный врач! Домашние чтят его. Чужие тоже. И когда он уезжает в недалекое, но будто в другом измерении раскинувшееся, таинственное для мальчика и уже по одному названию пленительное местечко Синеречье, ах, как ждут его и те, и другие, как необходим он здесь в повседневности, в час печали, в час высокой радости! И вот он рядом.
Теперь, когда все стало давностью, он легко может вступить в диалог, так же не нарушая строя этого дня, этого теплого подсвета, рождающего музыку: не только он все оркестровые группы постепенно втягиваются в игру, и ты слышишь знакомые, казалось, забытые голоса, и скрипка особенно Скрипка! Она была младшей маминой подругой, выглядела совсем девочкой и появлялась здесь, когда собирались гости.
Как она звучала! Как звучала! Это был чистый и выверенный звук когда к ней обращался кто-то из гостей, каждый из которых тоже был отмечен своим прекрасным звучанием! Они не собирались, чтобы поболтать. Каждый раз бывал важный повод: кто-то читал свои новые переводы, кто-то проигрывал программу, которую готовил для концерта
Ах, толстоватый лобастый мальчик с широко расставленными и широко раскрытыми глазами! Знал бы ты, как тебе повезло. Повезло родиться у этих людей, жить рядом с ними, дышать этим насыщенным воздухом размышлений, высокого строя чувств.
Да, впрочем, он если и не знал, то ощущал, умел бывать счастливым всем этим. От глаз его протягивались блестящие лучи к объекту его восхищения. Так светятся глаза не у каждого!
Темные очки появились позже. Когда кто-то из них троих (мама? отец? он?) убедился, что такая открытость дает другим представление о слабости, беззащитности и вызывает желание проявить силу.
Первой, как ни странно, покусилась Скрипка. Несколько, правда, позже. Попав в сноп света, излучаемого его глазами, она вся заискрилась, выгнулась нежно и запела юношескую жестокую песенку о перчатке, которую обронила прекрасная дама, нагнувшись из ложи над ареной со львами. И хорошо бы эту перчатку достать. Где тот молодой и горячий храбрый, любящий? Цена жизни тут меньше, чем цена любви.
И нескладный юноша со слишком длинными руками и ногами, с красными пятнышками прыщей на лбу о, что стоила его жизнь! он был согласен, он не сказал бы «наград не требую», то есть не обиделся бы с запозданием на этот жестокий каприз ведь дама так прекрасна!
Юноша сморгнул легкое смущение (ему подспудно все же было неловко за нее), глянул светло и доверчиво, немного снизу вверх (так они были расположены в пространстве), и ринулся на арену.
Чего хотела прекрасная дама?
Видишь ли, милый мой и симпатичный Вадим, говорила она, выгнуто расположившись в высоком кресле и расслабив на подлокотниках хрупкие руки (ах, какие руки!). Мне бы так хотелось гордиться твоей дружбой! А ведь мы друзья, верно? Несмотря на разницу лет.
Я что-то делаю не так? потянулся он полудетским (особенно от выражения глаз) широколобым лицом с выпяченными губами.
Она глядела со своей высоты (он сидел рядом с ней на табуреточке для ног так больше всего соответствовало расстановке сил).
Ее очень темные глаза с игольчатыми ресницами метнулись в сторону (знал бы он, что это отработанный взгляд!).
Как бы это сказать Ты такой талантливый человек
Что бы вы хотели? Скажите!
Ты должен выбрать. Нет, не совсем так Ты должен стать чем-то, проявить себя. Ты способен к живописи, к музыке Варя, то есть, прости, твоя мама, показывала твои рисунки, я слышала однажды твою игру случайно зашла к маме, а ты не знал. Я уверена даже, что ты пишешь стихи. Пишешь ведь?
Он был в смятении. Как она догадалась? Стихи были о ней. К ней.
Так ч т о я должен?
Не отвечаешь? чуть улыбнулась она. На секунду показались белые влажные зубы. Я хочу, то есть мне хотелось бы, чтоб ты выступил с чем-либо. Знаешь, такая застенчивость
Но я для себя! почти крикнул он. Если бы ему был дан жест (жест для него был слишком явен), он схватился бы за сердце, в которое вторгались: ведь ее просьба была почти приказом! И зачем ей? Зачем? Кому он мешает, сидя тихо в углу родительской комнаты? И разве мало людей, профессионалов, очень (а порой и не очень) одаренных и желающих проявить себя?! Откуда ему было знать, что в тот день она собирается прийти с человеком, который призван увести ее, похитить из этого ансамбля, и что атмосфера обожания, чьей-то жертвы в ее честь то условие, без которого ее избранник не догадается о необходимости скрыть ее от посторонних глаз, украсть, присвоить. И эту угарную песню восторга Скрипка предлагала ему. Но для этого певец не должен быть просто нескладным юношей из хора, он должен быть заметен. Человек на виду тогда лишь наглядна и твоя власть над ним. Ей не жаль было этого полудетского «я», которому грозили неминуемые разрушения.