Но не на мне, верно?
Как же это «верно» Будто Вы не знаете.
Его «Вы» было всегда с большой буквы; его скромные вклады в мое домашнее хозяйство были пропитаны тактичным старанием не подчеркнуть моей безалаберности, но одновременно восполнить пробелы. Так, он не приносил хлеба, который я постоянно забывала купить, а диетические хлебцы, вроде лакомства и вместе с тем могут долго лежать; не вино какое-нибудь, не пирожные, но мясные полуфабрикаты, которые только брось на горячую сковороду Он смастерил мне полки и вешалки в коридоре, подставки для цветов и стеллажи для книг. И я всякий раз бывала тронута не работой его, которой он очень гордился, а добротой, которою все это было продиктовано. И еще той удивительной точностью, с которой он молчал, когда надо было молчать, и говорил, когда это требовалось. Я ни от кого не слыхала столько добрых слов о себе. И рада была ему нравиться, но это почему-то не поднимало меня в собственных глазах. Почему?
Я взбалмошничала с ним, смеялась над его положительностью, не принимала всерьез. Ах, глупая! Ведь наступил тот момент, когда все перемешалось, перетасовалось.
Он, как обычно, пришел прямо после работы, неловко потоптался в прихожей (эта вечная дилемма снимать или не снимать обувь!) и, махнув рукой, вошел в ботинках, сел в кресло, притянул меня ласково.
Аня, у меня и поперхнулся.
Ну, что? Что?
Неужели заболел? Нашли что-то внутри? Ведь так бывает вдруг, как гром средь белого дня! Страх не дал мне выдохнуть. И я поняла, что мне дорог этот человек, его лицо, на которое мне не скучно было бы смотреть всю жизнь; его руки, осторожно обнимавшие меня, так что я постоянно ощущала свою хрупкость, милая эта манера почтительного и доверительного разговора.
Видишь ли Мне я В общем, мне придется уйти.
То есть? вздернула я голову, подумав, что уйти от меня.
Нет, нет! понял он. Мне предложили Стыдно сказать, такого еще со мной не бывало. Предложили по собственному желанию.
Ух, делов-то! Наплевать на них!
Нет, Аннушка, не наплевать. После такого места долго ничего не представится.
Чем же ты не угодил?
С того собрания началось.
Но тебе же заказывали большую статью.
Да, было, и потупился.
Ты чем-то должен был расплатиться?
Вроде
Ну и ладно. Найдешь что-нибудь.
Уже нашел. То есть нашли. Только не здесь.
А где же?
Это от тебя зависит. Посылают в мой город. Помнишь? Да вот только
Я понимала: там семья.
А ты можешь ослушаться?
Могу попросить что-нибудь другое. Тут-то разрешат И улыбнулся извинительно: Не последний же я человек. Снизойдут.
И я поняла: он откатился к самому подножию горы, на которую не без труда вскарабкался.
Мы помолчали. Вот она как обернулась, та моя давняя победа: его усылают. Подумаешь две фразы на собрании.
Для меня все это могло означать только разлуку. «От тебя зависит». А что я? В то время в моей жизни сочетания о н и судьба не было. Мало ли, что дорог! И потом Кирюшка. На время моей диссертации он был отправлен к т о й бабке матери Кира-старшего, женщине доброй, хотя и сумрачной, внешне (да, вероятно, и внутренне) очень похожей на своего сына, хотя он остался в моей памяти как человек шумный и веселый. (Но ведь у нее за спиной жизнь.) Так вот был ли бы благодарен мне мой Кирюшка, если б я увезла его в малый городок, к чужому дяде, лишив надежды на отца? (Его лишив и себя. Я тоже тогда еще надеялась.)
Боюсь спросить тебя, но если бы ты согласилась хотя, конечно, бросить все это и он обвел взглядом комнату, будто дело в ней!
Потом, Василек, подумаем еще. Лучше мы будем приезжать друг к другу
У него были огорченные губы и огорченные щеки, и он, сомкнув вокруг меня руки, все не мог унять печали:
Я знал, знал, что так будет! Знал!
Над темными елками моей дачи, то есть не моей, подругиной, бесшумно слетались галки. Я готовила скудный дачный ужин. И теперь, спустя столько лет, не понимала себя ни в тогдашнем легкомыслии, ни в последующей тоске. У меня это постоянно: сегодня не чувствую так, как вчера, и потому не знаю, как будет завтра.
Тот последний вечер с милым моим Василием Поликарпычем был прекрасен, как спелое лето, горячее, но с холодными вечерами, радостное, но с горечью близкого увядания. Мы больше не говорили о будущем, его как бы не было. Не особенно ворошили и прошлое, оно не имело прежнего значения. Но у нас было настоящее, наше сегодня, и ах как он был в этом настоящем душевно щедр и открыт. Он вспоминал стихи совершенно чужие мне, но ласковые теперь, теряя все наше, он меньше робел. К тому же я была уверена, что он учил их недавно и не случайно:
Ты всегда хороша несравненно,
Но когда я уныл и угрюм,
Оживляется так вдохновенно
Твой веселый, насмешливый ум.
Ты хохочешь так бойко и мило,
Так врагов моих глупых бранишь
(Я была счастлива, что у него хватило вкуса выпустить из стихов «головку» и «ненаглядные глазки», которые дальше там воспевал автор.)
Он говорил мне:
Ты совсем не приспособлена к жизни. Я боюсь за тебя. Ты как-то не прикреплена ни к чему, тебя легко сорвет ветер. Я хотел бы защитить тебя. Я всегда Я всегда для тебя.
И я плакала благодарными слезами. Я не понимала, почему он д о л ж е н уезжать, кто и что им повелевает, и он не открывал мне тайны своей подвластности. Тут было что-то, на чем крепилась его устойчивость, а ведь она была! и я не смела посягать на это.
Все еще будет как надо, вырвалось у него сдавленно. Но именно вырвалось.
Было прекрасно чувствовать себя слабой («Ты беспомощная»), женщиной (о женственности тоже было говорено), а еще причиной печали, раздумий («я и ночью проснусь ты! и уже не засыпаю до работы»). Ах, как все м о г л о б ы т ь и как не стало!
Но даже и в дальних мыслях не было такого чтобы махнуть за ним. Не могу даже объяснить почему.
Мы попрощались горячо и трудно, и опять же ничего не было сказано в будущем времени. И его не стало: ни одного письма, ни одного хотя бы косвенного доказательства памяти Я недооценила силы сжатия этих челюстей; этой волевой твердости за мягкой оболочкой. Я тосковала так, как, казалось, не было в моих возможностях. Кожей, теплом на ней помнила прикосновение его будто расплавленного взгляда, всегда следующего за мной; запоздало трогало его желание помочь:
Сбегаю в магазин, а?
Или:
Ох, тут паркетина отскакивает. Сейчас мы ее
Мне иной раз хотелось побыть с ним, а он отдалял это «побыть», что-то прилаживая в доме.
Ну ты и хозяйственный мужичок!
Всему свой час!
Меня тогда это немного смешило, иногда вызывало досаду, а вот когда уехал Я гладила его полки, паркетины, аляповатые цветочные подставки, я принимала все, что был о н. Я не хотела думать о его семье, но ведь поехал он туда.
( Жена у меня умна чрезвычайно, она лектор, днями и ночами читает газеты, брошюры, и с дочкой она хороша.
Так чего же ты?
Прошло. Я раньше все, бывало, для нее. А теперь раздражает. И я ее, кажется, тоже. Зачем же тогда, а? Ты не согласна?
Я была согласна.)
С момента Васиного отъезда ни разу не позвонил Коля Птичкин. И ни один человек не сказал, что я красива или даже просто хороню выгляжу. Я смотрелась в эти сумрачные зеркала глаза знакомых, но чужих людей, и мне было зябко на земле.
Ты как-то не здесь, сказал мне все тот же Коля, и я была благодарна, что он хоть заметил меня.
Странно, что он, мой преданный Поликарпыч, Вася, Ва́сюшка, Василек что он мог т а к. И я стала подстраивать себя в том смысле, что он не так уж добр, что такие обидчивые люди часто эгоистичны и что откуда, мол, такая решительность. Значит, был уверен в себе и только играл эту робость? Было легче, когда думалось, что он не такой хороший человек.
Потом его экономические статьи стали попадаться в газетах (только не в нашей). Дельные, сухие, умные. Меня не устраивала в них слишком общепринятая терминология: не думает сам. Нельзя свежо думать чужими формулировками. И какая-то попытка абстрагироваться: «Здесь следует предположить» «Если обратиться к цифрам, результат окажется» эдакая безличность, за которой скрывается не то скромность, не то говорение «от имени». Я нарочно призывала свое неприятие всего, от него идущего. Но, если объективно, он был умен. Даже в этой суховатости письма сквозило очень мужское, дельное.