Подумай, Вадим. Я очень прошу тебя.
Она соскользнула с кресла, высокая, ладная (почему Скрипка), уверенная в своей прелести (для него во всяком случае), и тяжело провела рукой по его голове, еще полнее обращая к себе его лицо, которое и без того всегда поворачивалось за нею.
Ну, решено?
И то, о чем лишь мечтала Варя, то есть Варвара Федоровна, то есть его мама, томимая страхом за будущее сына, которое видела не иначе как в искусстве, начало помалу созревать в испуганной и преданной юношеской душе. И, стало быть, шло к осуществлению.
У него вовсе нет тщеславия, говорила Варвара Федоровна своей молодой подруге. Понимаешь, Мариана, без этого человек вообще не может двигаться вверх И добавила: По этой лестнице.
Мы устроим его вечер. Позовем всех, кто сможет потом помочь, отвечала ей Скрипка по имени Мариана. Положитесь на меня.
Тут было тоже нечто, вызывавшее азарт: желание показать этой красавице, что и она, Мариана, не лишена женских чар, отнюдь нет.
Я немного боюсь, не повредило бы ему, задумалась Варвара Федоровна. Он такой нервный.
Я сделаю так, что это совпадет с его желанием.
Мы устроим твой вечер, говорила ему Скрипка. Развесим картины, хватит прятать их! Ты будешь играть, читать стихи!
Свои?
Конечно! Чужие мы прочтем в книжке.
Мариана, я не могу
Ну, ну, не думай сейчас об этом.
В незримом соперничестве, которое установилось между подругами, Мариана должна была не то чтобы выиграть, но утвердиться. Все-таки это именно ее должны были захотеть похитить!
Теперь во время сборищ она чаще подходила к юноше, иногда кивала ему, будто они были в заговоре. И хотя суть, вокруг которой все это вращалось, была неприятна Вадиму, тревожила даже, участие прекрасной женщины держало его в горячем, лихорадочном душевном климате.
Что сыграть? Как развесить картины? И какие? Дело в том, что он не зря прятал их. В них было очень уж не совпадавшее с его внешним обликом и поведением тихого, неловкого, некрасивого молодого человека, который никому не перешел дорогу. (Однако, несмотря на тихость, его никто никогда не обижал, может, слыша чувство достоинства, которое жило в нем, никак себя не рекламируя.) Впрочем, в детстве он много и охотно дрался, если задирали, будто сознавая, что там, в этой причудливой ранней жизни (ранней, отдельной от других!), иная форма общения, иные знаки приязни, внимания, отстаивания достоинства.
Итак картины были будто не его. Зачем мама показала их Мариане! Так неловко, стыдно даже. Как разглядывали они алчное, бесстыдное, открытое в своем бесстыдстве лицо соседки, к которой вечно таскаются какие-то пьянчуги, а она-то его ровесница! И прячет глаза от него, когда спрашивает, столкнувшись на лесенке: «Что-то не видно тебя. Как живешь? Помнишь, в войну играли?»
Они играли в войну и спасались от фашистов в подъезде. Там он впервые и увидел этот взгляд (а были детьми!), не понял его, но смутился, а она прикрикнула: «Ну, чего уставился?» и ухмыльнулась. Тут их, кажется, и нашли враги и заломили руки за спину. Но неловкость осталась.
Как должна была Мариана, прекрасная дама, Скрипка, глядеть в эти порочные, но привлекательные для него глаза? Она же поймет!
И она поняла.
Он у тебя уже взрослый, сказала она подруге. Он взрослый, погляди на этот набросок «Младая кровь играет». Хм, лучше, конечно, если это будет не девка. Ты не говорила с ним?
Варвара Федоровна, удивительно молодая мать взрослого сына, величественно и плавно отвела голову:
Я рискую лишиться душевной близости с сыном, но на такие темы Впрочем, отец тоже не хочет об этом.
Почему?
Видишь ли, не обо всем можно говорить, так я считаю. Есть же простая застенчивость.
Тебе виднее. Я бы остерегла.
Пусть сублимируется в искусстве.
Ты могла? улыбнулась Мариана. И поправилась Можешь?
Она знала все про Варю (ох, как не шло ей это имя!) и потому спрашивала чисто риторически.
А эти тревожные красные тона? разглядывала Мариана другие картины. А эти уродливые лица в красных шапках, которые будто горят на них? Что он знает о нас, людях? Что чувствует?
Иногда бывает интуиция
Но разве мы такие, Варя?
Нет. Не такие. Это, я полагаю, его страх. Страх перед жизнью, перед борьбой. Вот почему мне так хотелось вытащить его из ракушки, пусть бы дохнул воздухом успеха Но боюсь. Боюсь. Он не переносит нажима.
Я вытащу его!
Попробуй. Он, кажется, немного влюблен в тебя.
Ну, полно тебе, Варя.
Что сыграть им? Что сыграть? Это ужасно, что надо. Они ведь все знают, все умеют оценить.
Он слушал музыку и сам играл с детства скрытно, как бы шепотом, с оглядкой на чужие уши. И во весь голос рояль звучал лишь когда никого не было дома. Почему так? Кто знает! Но играл для себя и учился для себя, дома, у отцова приятеля, отличного пианиста, который восхищался способностями ученика, но не верил, что тот станет исполнителем.
У мальчика нет артистизма, говорил он. Заметит, что его слушают, и сразу собьется. Артистичная натура расцветает от внимания аудитории, а этот вянет. Нет, нет!
И не надо! басил отец. Пусть будет медиком, а рояль для досугов.
А я хочу! властно поворачивала голову мама. Я мечтаю о его славе. Он должен, должен быть счастлив!
Будто в славе счастье, возражал отец. Это как для кого. Для честолюбивого да; для того, кто путь ставит выше цели, работу выше награды, нет.
Что же сыграть им? Что е й сыграть?
В ту очень юную пору Вадим больше другого любил сонату си минор Листа. Учитель сказал, что ее называют «Фаустовской», и показал темы, одну из которых он именовал темой размышлений Фауста о жизни и о смерти, уничтожении, небытии. И следом многоаккордовая тема сомнения, которая сменяется интонационно неразрешенными (может, и неразрешимыми) вопросами мефистофельского начала, настойчивыми ударами злого рока.
О, как волновали тогда Вадима, стоявшего на пороге судьбы, ее возможные причуды и повороты! До какой степени обращенной к нам видим мы жизнь в юности! И как нескоро убеждаемся, что она течет и помимо и может вовсе не захлестнуть нас своими волнами. Что зависит это чаще всего от склада нашего характера, в котором мы не так уж вольны!
Вадима увлекала эта направленность рока на героя, на Фауста, то есть как бы на него самого, сопереживающего герою! И как интересно было сидеть у рояля над сложной (тогда казавшейся сложной и прекрасной) этой вещью, которая после поразила его своей излишней сказанностью, ясностью. Он упивался шествием лейтмотивов во вступлении, где все темы предстают в упрощенном облике каждая в своей маске; они выходят, представляются публике, кланяются: я буду в такой-то роли, я в такой.
И как счастлив он был каждый раз, когда доходил до момента, где композитор как бы разводит два лейтмотива, и злые аккорды темы рока, перенесенные в верхний регистр, вдруг приобретают мелодическое очарование: здесь ощущается дыхание Маргариты, предчувствие любви. Любовь значит тоже рок? это так соответствовало полудетскому представлению о ней! И когда звучание светлой мелодии Маргариты вдруг в разработке становилось иной бегущей, теряющей безмятежность, как бы нагоняемой темой рока, он останавливался, чтобы перевести дыхание. А потом боялся и все же входил в звуки похоронного шествия, как в незамутненном смертями детстве входишь на кладбище, и жутковатое, и влекущее тайной. Ах, эта романтика! Но наше «ах!» появляется потом. А пока ты охвачен подъемом и ликованием, и небытие это просто физическое разрушение, но ты уже запечатлен в прекрасном, ты уже с л ы ш а л, взял в себя и отдал свое
Разумеется, он так не думал, этот нескладный девятиклассник, но весь был напряжен, как тетива лука. Он утопал в многоликости, спрятанной за сонатными масками.
Юноша говорил со своим учителем об «отравленности» музыки Листа (этот термин, разумеется, принес старший, знакомый с исследователями листовского творчества), они вкладывали в это понятие всю многозначность и обманчивость этой музыки, где актеры в масках лишь раскланивались вначале, а потом на сцене шла жизнь, никаким ограничениям не подвластная. Одна и та же маска проявляла себя с разных сторон, рождая ощущение изменчивости, мимолетности.