Вот тебе приятная новость: я в своем лингвистическом сдала все зачеты, и меня даже как ударницу учебы пропечатали в институтской газете: портрет, поздравления и все такое. В результате еду на практику. И знаешь что? Я все агитирую, чтоб меня послали в Таджикистан и именно в Румдару. Если это выйдет, то ну, словом, буду с тобой гулять по садам и объедаться фруктами. Имей в виду, что это может случиться скоро, а потому сию же минуту присядь к столу и пиши мне спешное Понял?
P. S. Да, между прочим Ко мне обратился некий историк Соболевский. Он собирает материалы по истории Октября на Памире и потому расспрашивал о тебе. Я рассказала ему о твоих приключениях, когда вместе с делегацией шугнанцев ты пробирался из Хорога в Ташкент сквозь басмаческий фронт. Вы, кажется, шли, чтоб вытребовать для Памира отряд Красной Армии? Я сказала ему, что это было в восемнадцатом году, когда кто-то там пытался прибрать Памир к рукам. Кажется, не наврала?.. Словом, если получишь от него письмо, не удивляйся, а подробно все ему опиши.
Еще раз целую Скучно мне без тебя».
«Вот совпадение! подумал Хурам. Я как раз об этом времени вспоминал сегодня», вложил письмо в конверт, рассеянно бросил его на покрытый клеенкой стол; подосадовав на мошкару, тщательно закрыл ставни окна и, заложив руки в карманы, принялся ходить из конца в конец комнаты. Попытался представить Клавдию здесь, в Румдаре, но это показалось ему так нелепо, что он в растерянности задумался, как ей ответить. Хотел ли он ее видеть? Конечно! Но ведь вот за три месяца он так и не написал ей ни разу! Оправдав себя непрерывной деловой спешкой, все же почувствовал себя виноватым перед женой и решил сейчас же ответить ей как можно ласковей, с просьбой скорее приехать. Прошел в соседнюю комнату, не зажигая света, лег на кровать, заложил руки за голову и начал придумывать текст письма, которое сейчас же напишет.
На полу у кровати темнела груда непрочитанных книг. На письменном столе в полумраке был хаос: фотопластинки, бумаги, куски зачерствелых пшеничных лепешек, смятая кепка, в блюдечках образцы семенного материала.
«Надо прибрать. А то приедет она в комнату войти не захочет. Разве докажешь ей, что у меня на это действительно времени не хватает. И вообще надо заранее подготовить ее к здешней обстановке, объяснить, что по садам ей со мной гулять не придется Написать обо всем Впрочем, нет, незачем в это вмешивать посторонних»
Хурам поймал себя на «посторонних», но тут же определил, что это слово относилось к ней не как к жене, а как к человеку, не участвующему в партийной работе политотдела. Вот в политуправление следует сообщить обо всем. Хурам упрекнул себя: «Эх, беда, до сих пор не написал отчетного донесения. Безобразие! Надо не откладывать, этой же ночью»
Хурам предался неприятным размышлениям о том, что ничего хорошего не напишешь и что Москва справедливо может спросить: как же это под самым носом политотдела такие факты вскрываются?
В усталом сознании Хурама поплыли смутные образы людей, с которыми он последнее время работал бок о бок: веселая, полудетская улыбка арестованного Гуссейнова и его открытый взгляд; суровые, огорченные глаза механизатора; зеленое, исхудалое лицо Османова малярик, больной, невезучий, но упорный, настойчивый в работе и весь в себе. Облик Османова долго не исчезал, пока Хурам почти вслух не ответил своему подсознанию: «Случайность И машина случайность». Незаметное сцепление ассоциаций вызвало отчетливый образ Баймутдинова, и Хурам подумал, что Баймутдинов, быть может, обижен: «Мы не гнем его линию надо с ним поговорить по душам» А другие?.. Хурам задумался о своей работе, о том, как сказывается она на дехканах. Колхозы один за другим возникли перед ним из глубин зрительной памяти в трех измерениях, словно он взирал на них откуда-то сверху. Поля и сады передвигались как на неторопливом экране, Хурам видел себя во дворах правлений колхозов, то на арыке, то в поле разговаривающим с дехканами; их лица чередовались, обрывки сказанных ими фраз звучали в распаленном бессонницей мозгу. Лежа на постели, Хурам вдохновлялся, зрительно представляя себе бесконечные кусты цветущего хлопка, по которым легкой волной, из конца в конец румдаринской долины, пробегал теплый, радостный ветер. Конечно, все поля, и, конечно, полный успех! Хурам был беспредельно уверен в успехе. Хурам знал наверняка, что план будет выполнен. Как же иначе?
Каждый честный колхозник, каждый тракторист и шофер, каждый комсомольский и партийный работник, огромный, целеустремленный, единодушный в своих стремлениях коллектив все силы кладет, чтобы план был выполнен. Да и сам он, Хурам, десять раз проверяет каждый свой шаг, считая себя здесь олицетворением партийной совести и партийного долга. Неудача может быть только из-за ошибки, и как же можно ему ошибиться или хоть на минуту усомниться в успехе? Такого не может быть! А все, что творится сейчас? Но так же и быть должно, иначе для чего б создавать политотделы? Для чего бы партии поворачивать жизнь таких вот людей, как он, как Шукалов и как Урун Ирматов? Это не только барьеры, неразрытые камни на широком пути, их нужно ломать и крушить и отбрасывать в сторону И Хурам представил себе знакомых ему людей, румдаринских колхозников, иными не в рваных халатах, не запуганных и нерешительных, как сейчас, не путающихся в чаще сомнений и внутренних противоречий, а веселым, здоровым поколением безупречных счастливых людей Через несколько лет да, обязательно не позже чем через десять, Хурам приедет сюда, в Румдару, просто так, откуда-нибудь, в отпуск приедет, специально, чтоб взглянуть на этих людей, дружески потолковать с ними. Они его вспомнят, конечно, скажут ему: ты тогда потрудился для нас немало, трудное время было, смотри вокруг что было тогда, ты помнишь, что было тогда? А сейчас видишь?
Да, для этого стоит работать и жить, и не спать ночей, и не знать ни минуты покоя!
Хурам вскочил с кровати, счастливый от переполнивших его образов, вскочил, заходил по комнате, вышел в другую, заметил в створках ставни белесый свет, подошел и, откинув ставни, резким движением раскрыл окно. Предрассветный ветерок сорвался с шепчущихся над окнами ветвей абрикоса, тронул разгоряченное лицо Хурама, и он, расстегнув у ворота пуговицу, просунув руку под гимнастерку, с наслаждением провел ладонью по своей потной груди. Широко и легко дыша, задержал взгляд на бледнеющих гранях дальних снежных вершин и повернулся, чтоб пройти к умывальнику. Взгляд его упал на конверт, лежащий посередине покрытого клеенкой стола.
«Что за письмо? рассеянно протянул руку Хурам. Как же я раньше его не заметил?»
Взял письмо, готовясь разорвать конверт, и, узнав крупный, размашистый почерк жены, простодушно расхохотался.
В следующую минуту он сидел за столом, обложив себя грудой бумаг, и торопливо черкал карандашом:
«Милая Клава! Спасибо тебе за письмо. Других я не получил. Конечно, скорей приезжай, я очень рад. У нас действительно чудесные сады, ну прямо-таки земной рай. Ты будешь гулять и объедаться фруктами. У меня, правда, чуть больше работы, чем ты себе представляешь, но это замечательная работа. Телеграфируй, я встречу, у меня есть машина.
Статей пока не писал. Целую тебя.
Прости за краткость письма».
Торопливо заклеив конверт, Хурам закрыл ставни, чтоб мошкара не слеталась на свет, и принялся писать политдонесение.
Топот, обрывающийся за окном, и стук в дверь. Хурам, вскинув голову, смотрит на ставни, плотно закрывающие окно. Иглы солнечных лучей проходят сквозь узкие щели. Хурам отворачивается к лампе, льющей на стол желтый свет, и понимает, что не заметил наступления дня.
Стук в дверь повторяется с настойчивой силой.
Хурам кладет ладонь на недописанное политдонесение и недовольно отзывается:
Да, да
В комнату широкой волной врывается свет. Входит Баймутдинов. Высокие сапоги и поверх чесучовой косоворотки шелковый сине-зеленый халат, опоясанный патронташем, из-за плеча торчит ствол японского карабина. Баймутдинов останавливается в дверях, спокоен, благодушен, приспустив длинные ресницы, словно из-под них изучая, какой эффект производит он своим ранним и неожиданным посещением.