Чистку надо! решительно вставил Леонов.
И тут, в самой Румдаре, чистку всех чистить надо, и меня и его.
Неплохо бы Подожди еще, без этого и не обойдется А пока еще какие конкретные меры?
Меры? переспросил Леонов. А такие: в каждую бригаду включить хотя бы одного партийца или комсомольца. Лучше даже, если хватит их, в каждое звено. Чтоб отвечал за работу. И чтоб всюду был партийный контроль. Еще о заданиях каждому
Багрянец за окном кабинета угас. Сумерки быстро распространялись по комнате, обесцвечивая предметы и лица. Табачный дым из синего стал темно-серым. Никто, однако, не догадывался повернуть выключатель настольной лампы, и Хурам, отмечая что-то в своей записной книжке, машинально пододвинулся ближе к окну и, щуря глаза, напрягал зрение. Леонов говорил долго, и к концу его речи Хурам делал отметки почти наугад, наскакивая строкой на строку.
Да дай ты свет! наконец промолвил он Арефьеву, Арефьев повернул выключатель, и абажур разлил по комнате яркую прозелень.
Заседание продолжалось до ночи. Хурам слушал Арефьева, Винникова, Леонова и говорил сам, и зеленый свет играл тяжелыми неживыми тенями на утомленных лицах, и Хурам вспомнил другие лица, освещенные таким же зеленым томительным светом, в ту ночь, когда бесконечно давно Хурам въехал в маленький город, оставив у ворот свою лошадь, вошел в каменный дом и впервые в жизни увидел электрический свет. Такой же зеленый абажур и омертвленные небритые лица склоненных над столом людей. Один из них, ломая таджикский язык, спросил Хурама, кто он и откуда. Хурама в ту минуту больше всего занимал непонятный холодный, льющийся не от огня свет, но он рассказывал обо всем, что видел в горах, сколько где вокруг города басмачей, и, стыдясь своего изорванного халата, открывавшего его голое исхудалое тело, удивлялся, как могут эти люди слушать его так сосредоточенно и серьезно, будто у них есть уважение к нему. И даже решился, замысловато жестикулируя грязными пальцами, объяснить, как надо найти единственную не занятую басмачами тропу. И его усадили на стул, и дали ему кусок черного хлеба, какого он тоже никогда не видал и который показался ему вкусным, как сахар. И пока он ел этот хлеб, они, не стесняясь его присутствием, обсуждали расположение красноармейских частей и даже с доверием обращались к нему за советом. Это был штаб теперь Хурам знает, что это был маленький штаб осажденного города; изможденные люди в мрачном зеленом свете спокойно обсуждали, как зайти в тыл басмачам и как их разбить, хотя, по мнению Хурама, надо было думать только о том, как бежать, как спастись, ведь басмачей была несметная сила. И для Хурама свет зеленого абажура надолго сочетался с ощущением тревоги Потом, много лет спустя, в Ленинграде, это впечатление забылось, но сейчас, в кабинете Арефьева, ассоциация возродилась, и самый кабинет напомнил Хураму тот, из далекого прошлого, штаб.
Товарищи Все, что мы решили сегодня, мы будем немедленно проводить в жизнь. Их попытка сорвать посевную конечно, попытка с негодными средствами. Не такие сейчас времена, чтоб нам могли в чем-либо помешать Но, конечно, если мы не будем растяпами! И если у нас обнаружился такой факт, как сегодня, то это значит только, что мы сами в чем-то прошляпили. Этого вперед быть не должно А сейчас, по-моему, больше не о чем говорить, пошли по домам?
Пошли! согласился Леонов, тяжело поднимаясь со стула. У всех утром дела
Прощаясь, Хурам отвел Арефьева в сторону:
Слушай Вот насчет Османова У тебя на него теперь нет никаких подозрений?
Арефьев взглянул на Хурама, и глаза его были необычно пусты:
Ну, о нем говорить преждевременно
Но его задержать до выяснения ты не думаешь?
Ни в коем случае, решительно ответил Арефьев. У меня на этот счет свое особое мнение Иди домой, высыпайся. Завтра увидимся.
После душного кабинета широкая спокойная лунная ночь показалась Хураму особенно прохладной и ароматной. Длинные тени тополей лежали поперек шоссе почти осязаемым частоколом. Лунные пятна отсвечивали от белых стен домов мягко и глубоко. Шукалов и Леонов далеко отстали, Хурам молча шел с Винниковым.
А почему Баймутдинова не было? вскользь обратился к Винникову Хурам.
Не знаю. Арефьев его вызывал, хотя и не стал по телефону объяснять, зачем именно, и он обещал прийти
Хурам шел задумавшись, забыв о своем молчаливом спутнике, и Винников, заговорив, прервал его раздумья совсем неожиданно:
Слушай, Хурам, у меня впечатление такое, будто я один кругом виноват. Нехорошо на душе
А у меня, думаешь, хорошо?
Ты это дело другое, волнуясь, произнес Винников. Может быть, если бы не ты А я, знаешь, я тебе откровенно скажу. Твоя работа многому меня научила, и теперь я хорошо тебя понимаю. Но когда ты приехал, мне показалось, что ты задираешься, себя только показать хочешь, а на все остальное тебе наплевать, вот я и обиделся на тебя, особенно когда мне показалось, что ты меня намерен учить Теперь вижу, все это не так, и действительно, сам я никуда не годный работник.
Ты что, Винников, никак каяться вздумал?
Нет, дай я скажу. Мне очень мешает, что ко мне отношение такое У других, понимаешь, друзья и товарищи, и все любят их, вот как хотя бы тебя, а вокруг меня отчужденность, и на меня все смотрят косо, с усмешечкой. Я знаю, у меня неврастения давно, оттого я и раздражительный и чуть что ругаюсь со всеми, но пусть бы люди разбирались: это, мол, человек, а это его работа. Разные вещи, и не надо их валить в одну кучу.
А человек, Винников, мягко заметил Хурам, неотделим от своей работы.
Ну пусть. Черт с ним, не умею я этих вещей объяснять. Но мне до сих пор казалось, что в работе я даю максимум того, что от меня требуется, и что тут упрекнуть меня не за что. А вот сегодня у меня настроение такое Ведь если б я с самого начала сумел поставить себя в мастерских, все бы знал досконально и каждого человека там изучил бы, не могло б тогда этого быть.
Ну, вместо тебя я изучал, а видишь, все-таки получилось. Не так это просто в душу человеческую проникнуть. Вот и до сих пор мне не верится, что это мог сделать Гуссейнов, скорей бы уж подумал а впрочем, и сам я в таком настроении, словно меня окатили помоями. Нет, я тебя не виню. Вот с договорами это действительно ты виноват, объективно говоря, ведь это дело могло привести к самым нехорошим последствиям.
Знаю, вздохнул Винников. Но тогда, понимаешь, в голову мне не пришло. Думаю: колхоз и колхоз, все одинаковы.
Не об этом ты думал, а как бы побольше денег с колхозов сорвать. У тебя тут действительно вывих в мозгу: МТС, мол, мое, об этом заботься, а колхоз чужое. Ты рассуждаешь не с партийной широтой, а как кустарь-одиночка, кругозора у тебя нет, и вот за это мы и кроем тебя, что танцевать ты умеешь только от печки. Над собой здорово надо тебе поработать.
Да уж работаю, снова вздохнул Винников, только черт его знает как это делается системы тут не придумаешь.
Эх ты, систематик!.. с горечью усмехнулся Хурам. Система-то и заедает тебя. Смотри, пришли уже, свой дом прозеваешь А где они?
Винников вгляделся в лунную даль шоссе:
Не видно их, очень отстали.
Пойду, протянул ему руку Хурам. Не буду их дожидаться А насчет этого ну, отчужденности этой ты слишком не беспокойся.
Войдя в свою квартиру, Хурам нащупал и повернул выключатель. Увидел на полу письмо, очевидно подсунутое письмоносцем под дверь, поднял и узнал крупный, размашистый почерк жены. Рассеянно разорвал конверт и тут же, стоя, пробежал строчки глазами.
«Хурам! Получаешь ли ты мои письма? Это уже третье, что я послала тебе. От тебя ничего нет, не понимаю, что с тобой стало. Зная твой характер, могу предположить только, что у тебя что-нибудь с работой не ладится, ведь времени у тебя должно быть достаточно. После конторы вечерами, наверно, скука, и если ты по вечерам не занимаешься научной работой, то уж не знаю просто, что ты там делаешь!
У нас в Ленинграде как всегда: суматоха и спешка. Я завидую тебе, Хурам: сама природа у тебя там располагает к спокойствию и душевному равновесию, свободные часы ты можешь проводить в тишайших садах, сидеть со своими дехканами, записывать, собирать фольклор. Твоя Румдара представляется мне чем-то вроде курорта.