И на обходе, и на дежурствах я всякий раз ловлю себя на том, что стараюсь не смотреть людям в лицо. Прячу глаза, как вор. Наверное, потому, что они ждут от нас то, что мы не в силах им дать. Это как во сне, бывают такие сны человек захлебывается в проруби, зовет на помощь, а ты скован по рукам и ногам, видишь, как он тонет, но не можешь шевельнуться и просыпаешься в холодном поту.
Из хирургии бригада направляется в детское отделение. Сегодня я иду за ними надо взглянуть на Захара.
У хлопца саркома голени. Уже донимают боли. Ампутацию ноги отменили обнаружены отдаленные метастазы
Я отвернулся от койки. Ананий Иванович криво улыбается:
Держись, казак! На осень пойдешь в школу.
Сокирко диктует назначение промедол и продолжать лучевую терапию. Кроме того витаминотерапию
Улыбается Захар. Терпеливо, ничего не подозревая, он дожидается осени.
Сокирко и остальные идут дальше, от койки к койке. Я возвращаюсь в биокорпус.
Рядом с клетками дымятся бачки, целая батарея бачков. В одних капуста, в других крупа, вермишель. Все это крысиное довольствие Мотя варит на кухне и по пути в виварий заносит сюда. Мои возражения безуспешны.
Остынут заберу. Черт тебя не ухватит.
Это неуважение к моей особе объясняется очень просто. Она появилась в нашем дворе перед самой войной, когда я был еще сопляком. Таковым, видимо, считает меня и теперь. Круг ее обязанностей довольно широк мыть полы в лабораториях, до блеска натирать краны и дверные ручки, варить харчи для крыс и раздавать их согласно графика. С последним она до сих пор не может примириться. Сознание, что крупа, вермишель, капуста и прочее добро пожирается крысами, пожирается, так сказать, в плановом порядке, вызывает у нее самый решительный протест. Вот и сейчас она расположилась на моем столе, рассекает капусту и комментирует:
Это же какого кабана можно выкормить! И не одного! Глянешь, как уминают продукт, и сердце кровью обливается.
О своих подопечных я не спрашиваю, нет смысла. Кормила она их, как я растолковывал, или по-своему правды не добьешься. Впредь нужно будет кормить самому. Как всегда, только самому.
Мотя показывает на балкон:
Пришел уже паразит твой!
Я барабаню в стекло.
Антон Никанорович!
Она еще яростнее вонзается в капусту.
С балкона входит Танцуев. Исправно выутюженная чесучовая пара. Остатки растительности лоснятся бриллиантином. Усы тоже напомажены и торчат, как у злодея из какой-нибудь «Сильвы» или «Принцессы цирка». В руках все тот же самодельный ящик, этакий портативный Ноев ковчег с крышкой наверху и решетчатым проемом сбоку. В который раз я слышу идиотский вопрос:
Как жизнь молодая?
Я снимаю шапочку и стягиваю халат.
Принес?
Он утвердительно скалит зубы. Впрочем, можно было и не спрашивать из ящика доносится писк.
С тех пор, как ученый совет утвердил мою тему, белых крыс я получаю, как и все, из питомника. По сравнению с серыми это сущие ангелы. В них дает себя знать многолетняя неволя целых поколений. С серой держи ухо востро, чуть зазеваешься и она вцепится в тебя так, что взвоешь. Но, кроме белых, мне, ко всеобщему удивлению, дозарезу нужны здоровые, невымученные в питомниках, дикари. Их приходится добывать на стороне, естественно за свой счет. Здесь меня выручает Танцуев личность живописная, в некотором роде примечательная.
На своем веку он был управдомом и дьяконом, физруком в трудшколе и завмагом, фотографом и страховым агентом. При немцах конфетным королем. Свою продукцию варил дома, где-то на Шевской или Китаевской. Эти роскошные петушки, ропсы и соломки в цветастых обертках растекались затем по всему городу. Мелькали они на базарах и после войны, вплоть до отмены карточек. Теперь Танцуев сотрудник санэпидстанции и мой поставщик серых крыс. С мандатом своего учреждения он преследует их в колбасных, гастрономах, на мусорных свалках. И еще разводит дома, там у него целая ферма.
Ящик установлен на столе, и я вооружаюсь корнцангом. Не глядя в нашу сторону, Мотя бросает:
Ну и тип, прости господи!
Танцуев обижен.
А что я тебе типного сделал? Скажи что!
С первого дня у них родилось стабильное чувство взаимной антипатии.
Она сгребает капусту в пустой бачок, подхватывает еще один полный и молча выходит. Лишь из-за двери слышится ее голос:
Чтоб мне такого суд присудил, так не хочу. Не согласна
Нет слов, ухмыляется Танцуев. Она понимает мой образ жизни в искаженном представлении. А если разобраться в анализе действительных обстоятельств
Ладно! обрываю я. Завел шарманку.
У него определенно выраженная склонность к риторике. Если вовремя не одернешь заговорит до упаду. Я извлекаю первого пленника.
Орел, ты глянь какой орел! прикрывает он дверцу ящика.
Индивидуум и вправду знатный. С доброго щенка. Глаза мечут молнии, из утробы вырывается ошалелый писк. Я поднимаю его повыше, оттягиваю назад пасть и шарю левой рукой меж задними лапами.
Танцуев разыгрывает зря оскорбленную невинность:
Что он щупает! Что он щупает! Все ж на месте.
Но моя бдительность имеет причину: позавчера я уличил его в подлоге. Вместо нормальных самцов он принес мне десяток кастратов. Не иначе подобрал в отбросах бакинститута. За это следовало бы спустить с лестницы. К счастью для него, я отходчив.
Крыса перекатывается на корнцанге и вопит на весь двор. Я вталкиваю ее в пустую клетку, вынимаю следующую и проделываю ту же манипуляцию.
Вернулась Мотя. Взгляд ее красноречивее слов.
Ну, а этих же куда? косится она на ведро с белыми заморышами.
В расход, отвечаю я и достаю новый экземпляр.
Среди туч заиграло солнце.
Будет исполнено, товарищ начальник, понимающе кивает она на ведро, берет остальные бачки и скрывается за дверью.
Дай ей волю, она немедля утопит весь виварий.
Я продолжаю исследование. Танцуев тараторит:
Согласен, то были отработанные, произошел казус. И затем, чтобы восстановить в моих глазах собственное реноме: Травму по этому вопросу я до сих пор ношу в своей груди. Сейчас, сам же видишь, качественные.
Наконец я заключаю в клетку последнюю крысу, даю ему десять целковых новенькую красную бумажку, открываю кран и принимаюсь за мытье рук.
Он долго мусолит бумажку, складывает ее вчетверо и опускает в кошелек.
Сдачу, напоминаю я.
Что? А, сдачу
Вздохнув, он отсчитывает мне рубли и, видимо, не торопясь уходить, располагается на диване.
Ты что-то хотел сказать? спрашиваю я.
Нет, ничего.
Пауза.
Я вытираю руки.
Значит, изучаем психологию ихнего существования, констатирует он, показывая на клетку.
Изучаем, Антон Никанорович. А что?
Да ничего. Это я к слову.
Разговор идет на тончайшем подтексте. Как во МХАТе во время оно. Суть дела я постиг сразу позавчера он видел, как я получал спирт, свою месячную норму. Я открываю шкафчик, достаю бутыль и, пока мы одни, нацеживаю ему полстакана. Сверх гонорара. Вторую половину доливаю водой.
Он крякает:
Исполать тебе и многие лета!
На закуску могу предложить пирамидон, говорю я.
А я после первого не закусываю.
Поскольку ясно, что второго и, тем более, третьего не последует, он подбирает свой ящик и идет к двери.
В это время из коридора доносится телефонный звонок, а вслед за ним громогласное:
Шо? Ага. Биокорпус слушает.
И после паузы:
Сейчас скажу, не беспокойтесь.
На пороге Мотя:
Тебя к хозяину звали.
В приемной одна Лора, наша секретарша. Девчонка страдает у телефона. Из трубки долетают короткие гудки.
Звала, Лорочка?
Садитесь, Евгений Васильевич. Не отрываясь от аппарата, она показывает на стоящий рядом стул. Сейчас он освободится.
Я усаживаюсь, а Лора продолжает вертеть диск.
На столе алеют два заграничных паспорта с гербами, а между ними какие-то сложенные вдвое бумаги.
Занято, занято, занято.
Ну-ка, дай мне, говорю я.
Она подвигает листок, там три номера. Я набираю один, другой. Третий отзывается. Быстро передаю ей трубку.
Касса? выпаливает она, как пулемет. Мне два мягких до Праги